Мы не виделись лет четырнадцать, и я вообще не рассчитывал встретить его, а если
и представлял нашу встречу, то она должна была выглядеть вот как...
Осенний день, в капризном небе висит небрежное солнце, небо заволакивает туча, и
начинает моросить дождь. Я иду по вымощенной булыжниками улице. С одной стороны
ряд щедро декорированных зданий, с другой -дощатый, худой и скользкий от дождя
забор, канава, заросшая лопухами, полутораметровыми колючками. Под забором в
канаве барахтается человек. Он бессвязно разевает рот. Глаза его в обрамлении
синяков, на грязных брюках расстегнуты пуговицы. Это он! А я – тот, кто идет
нарядный под зонтом на свидание с преданной красавицей. Я чуть задерживаюсь,
понимающе пожимаю плечами и продолжаю путь. Что-то в подобном духе мне
представлялось.
И мы встретились. Была осень в Риге. Католическая магия сентября вокруг. Через
четырнадцать лет он предстал передо мной -доктором наук, – счастливый человек,
очень похожий на ученого: коротковатые брюки, пиджак в серую полоску с
лоснящимися лацканами, белесый ежик на шишковатой голове и странно выцветшие
глаза, устремленные вдаль.
Квазары, двойные звезды – вот, пожалуй, самое доступное для непосвященного из
того круга вопросов, которые стояли перед участниками симпозиума в Риге.
Кромешные дали и гипотетичность всякого выступления настолько разделили в
большинстве вопросов теоретических астрономов, а в Риге собрались именно
теоретические астрономы, что разговор велся в основном только с бесстрастной
помощью цифр.
Он был счастливым доктором, а я – лишь несчастным кандидатом. И несчастье мое
происходило из, казалось бы, сущего пустяка – мой доклад сняли в связи с
сокращением программы симпозиума.
Я подошел к нему в перерыве между заседаниями и коснулся плеча. – Валерка...
Валерий... То есть, простите... Валерий Никитич... Его доклад приняли на ура,
выраженное астрономами сдержанно, в коротких рукопожатиях.
– Да-да, – ответил Валерий Никитич, оборачиваясь ко мне. – Я вас слушаю.
Он долго смотрел в упор, после как-то по-девичьи склонил голову и
покраснел.
– Это ведь ты, Дмитрий? Да-да. Как живешь? Где?
Я уютно жил в каких-то десяти километрах от Эрмитажа в высотном здании
кирпичного кооператива, и в мои окна можно было любоваться рассветом, а также
закатом, загоравшимся над Сосновским парком.
– Не думал тебя встретить, – сказал я совсем не то, что хотел.
И я покраснел. Наша встреча произошла вовсе не у забора.
– А я вот частенько, понимаешь ли, вспоминаю и тебя, и остальных, – проговорил
доктор Огурцов извиняющимся баритоном. – Я должен уйти сейчас, но мы встретимся
вечером? Очень хотелось бы. Дмитрий, не отказывайся!
Я не смел отказываться, мне и впрямь очень хотелось поговорить подробно. Огурцов
пошел по коридору, то и дело отвечая на рукопожатия, они значат гораздо больше,
чем ворох тюльпанов, которым забрасывают певицу, а завтра, глядишь, и забудут,
как звали.
До вечера оставалось еще несколько часов, и я вспоминал, что связывало меня с
доктором Огурцовым.
Валерка Огурец считался пропащим человеком на курсе. Кто-то сказал, что он
кончит под забором, и мы не сомневались в этом. На физмате народ подобрался
чопорный, а Огурец вел "образ жизни".
– Пусть у меня лишь образ жизни, – говорил он всякий раз, явившись на вторую
пару, благоухая дрянным вином. – А у вас и вовсе не жизнь,а тление.
После первого курса Огурец вызвался быть казначеем и часть стройотрядовских
денег, выделенных на какие-то спортивно-танцевальные мероприятия, прогулял в
ресторане "Кавказский" с пышной секретаршей из главного корпуса.
Спортивно-танцевальной суммы не хватило на покрытие скромного
"кавказского" счета, а пышную блондинку умыкнули горцы. Так хвастался
Огурец на следующий день и просил денег взаймы на поправку. Наши физматовские
души роптали, но руки сами по себе шарили по карманам в поисках родительского
рубля, и рубли перекочевывали к Огурцу, здоровье его поправлялось, и все
повторялось снова. Он стащил бронзовую пепельницу у Гаврильчика, за что
Гаврильчика подвергли семейному осуждению. Он разбил голубой унитаз в мастерской
у отца Залманова, профессора живописи, где его физматовский отпрыск устроил
прием, после его вытошнило в кадку с фикусом. Он комбинировал с нашими
стипендиями – брал взаймы, обещая что-либо достать, не возвращал, снова брал,
крутился возле "Европейской", был бит неоднократно в кафе
"Север" тамошними законодателями. А наши физматовскиедуши все роптали.
Странным образом продержавшись в Университете до третьего курса. Огурец был
позорно исключен и пропал. Деканат вздохнул облегченно, а мы с прежней
надменностью продолжили ученье, но вот теперь в Риге, и вовсе не под забором, а
на лакированной трибуне Огурцов, счастливый ученый, читает замечательный доклад,
а я...
Вечером мы встретились.
Домский собор – это Домский собор, и площадь перед ним – Домская. Я ждал
Огурцова, сидя на скамеечке возле мертвого осеннего фонтана, на дне которого уже
давно не было декоративной фонтанной воды, а лишь остатки дождей и опавшие
листья. Он вышел из-за угла все той же странной, какой-то извиняющейся дерганой
походкой, крутя головой, на которой криво сидел берет. Площадь казалась
сумрачной, а собор походил на огромную каменную руку, согнутую в локте.
Мы зашли в кафе и сели за столик. Я заказал ликер и кофе, думая, с чего же
начать разговор. О чем говорить с теоретическим астрономом такого масштаба?
Говорить мне с Валеркой Огурцом или с Валерием Никитичем Огурцовым?
Незаметная официантка принесла кофе и рюмочки. Огурцов как-то боязливо, неумело
даже покрутил рюмку в руках и сказал:
– У меня сегодня случилась уйма дел, но все равно я размышлял о нашей встрече.
Никуда не деться от воспоминаний. Я ведь испугался, когда увидел тебя
днем.
Я прикоснулся губами к рюмочке, думая, что бы ответить.
– Мне кажется теперь, – продолжил Валерий Никитич еще более взволнованно, – что
человек состоит из множества оболочек. Из множества соединенных в один шар
камер. И когда заполняется одна из этих камер, чаще всего совсем не та, что
должна... То есть, я хочу сказать, мы не знаем совсем, из каких камер состоим.
Бывает, что и не одна, а несколько заполнены и тащат нас в разные стороны, как
лебедь,рак и щука, и нужен случай, чтобы... да! нужен счастливый случай, чтобы
игла судьбы, назовем ее так, проколола именно ту, которую должна... Прости, я
волнуюсь и сумбурно говорю. Глупо теперь извиняться за себя прежнего, потому что
сейчас меня-то тащит совсем другая камера...
Кафе еще хранило тепло недавнего августа, и посетительницы, снимая плащи,
оказывались в летних платьях, открывающих загар плеч и рук. От светильников
разливался розовый полумрак, сгущавшийся по углам. Мелодично позвякивали
ложечки.
– Мне очень понравился твой сегодняшний доклад, – сказал я.
– Да-да, – почти шепотом ответил Огурцов.
Взгляд его устремлялся вдаль.
– Хочу, чтобы ты меня выслушал, – попросил он, поднял чашечку и шумно отхлебнул.
– Так сказать, игра судьбы... Это совершенно глупая история, но ведь счастливая!
– Огурцов засмеялся.
– Мы не виделись столько лет и встретились, честно говоря, в совершенно
неожиданном качестве, – сказал я.
За ближним столиком сидела старушка в модной брючной паре, прямо держа спину,
как старательная первоклассница за партой, и скармливала песику, сидящему рядом,
кусочки торта, цепляя их ложечкой с тарелки. Лохматый песик привередливо
отворачивался.
– То, чем я занимался все три года на физмате, стараюсь не вспоминать, но иногда
накатывают воспоминания, – начал Валерий Никитич. – Меня до сих пор мучают
кошмары тех лет. "Каковы причины?" – спрашиваю я себя и не нахожу
ответа. Вообще-то, я был чуть старше вас. В прошлом была армия и несчастная
любовь. Любовь... да... Но все равно я не могу объяснить... Когда меня
исключили... Это началась не жизнь, и даже не образ жизни. Каждый день
приходилось добывать деньги. Не бог весть какие суммы, но это была изматывающая
гонка. Хватало лишь на очередное застолье и случайную подделку под любовь. Даже
бедный САНКТ-ПЕТЕРБУРГ кинул на аппарат... В один из вечеров в малознакомой
компании я познакомился с Майклом. Белобрысый крепыш оказался американцем, и мы
полвечера разговаривали про всякое, пока я не охмелел, как обычно. На следующий
день Майкл появился снова, и снова мы выпивали. Знаешь этот плавучий ресторан на
Неве!..
Я знал ресторан на Неве. Туда перекочевывал солидный процент от наших стипендий,
когда мы позволяли себе несколько освободиться от чопорности.
– Майкл изучал русский язык, практиковался то есть. Интересовался классической
русской литературой. Говорил чисто, с чуть заметным акцентом. Он был
рубаха-парень и пил наравне. Как-то я пожаловался Майклу о своих делах, и он
посочувствовал...
Валерий Никитич волновался и говорил сбиваясь, а я с неослабевающим вниманием
слушал его, по-прежнему ошеломленный тем огромным расстоянием, которое отделяло
Огурцова той поры от нынешнего докторства.
– Мы с Майклом прогуливались по Невскому, перепрыгивая через октябрьские лужи, и
когда начался дождь, я взял на последние семь рублей – тогда это так стоило –
взял бутылку водки в такси. Пошли ко мне. Я снимал комнату в центре. Ты помнишь!
Потом Майкл сказал, что несправедливо, если такой парень, как я, пропадает от
безденежья. Он уезжал через три дня, и у него оставалось около пятисот баков.
Деньги оказались при нем – ровно пять сотен. Он просил за них тысячу. "С
тебя штука", – похвастался Майкл знанием жаргона. Яне стал глупить, но у
меня не было своих денег. Последние семь рублей я отдал таксисту. Тогда я достал
из дивана тысячу, взятую для каких-то комбинаций у ребят из "Севера".
Неделю назад выгорало дельце, но не выгорело, и деньги следовало отдать утром.
Тысячу и еще сотню процентами за ссуду. Тогда я ловко разбирался в подобных
делишках. Я отдал Майклу тысячу, а он отсчитал мне пять сотен
пятидесятидолларовиками. Помню, я порывался еще сбегать на стоянку, но рубли
кончились. Майкл ушел, а я ушел на незастеленном диванчике.
Утром ужасно болела голова, но доллары были на месте. Я отлежался до полудня и
отправился в "Север", где меня уже поджидал Череп. Имелся там некто с
такой кличкой. Я показал ему доллары, он загорелся, согласился взять. За двести
пятьдесят долларов погасил долг с процентами. К вечеру в кармане пиджака шуршали
новенькие червонцы, а в потайном карманчике еще оставались доллары. Даже не стал
выпивать, как обычно, – не хотелось терять ясного ощущения богатства и
удачливости. В четыре часа утра ко мне позвонили. Спросонья я долго шел по
коридору, цепляясь за соседские вешалки, открыл. На пороге стоял Череп и еще
двое из "Севера". "Вы чего?" – помню, спросил я недовольно.
Теперь мое недовольство имело под собой солидную опору из червонцев. "Есть
дельце, – пробурчал Череп, проходя мимо меня в коридор. – Очень важное
дельце!" Мы прошли в комнату, и Череп сперва съездил мне в глаз, а после
схватил за волосы и ударил коленкой в лицо. "Теперь можно разговаривать, –
удовлетворенно сказал Череп и спросил меня: – Ты космонавт?" – "Какой,
к черту, космонавт!" – ответил я, вытирая кровь. "Вот и я не
космонавт", – сказал Череп. Кровь из носа у меня хлестала вовсю.
"Теперь давай разберемся", – ухмыльнулся Череп и достал из куртки
сложенный пятидесятидолларовик...
Валерий Никитич замолчал. Глаза его возбужденно блестели. Он сделал глоток из
рюмочки, заглянул в нее с интересом.
– Вкусно! Давно, понимаешь ли, не приходилось вот так вот сидеть. Мне же не
терпелось услышать конец истории, и я, не удержавшись, спросил:
– А дальше что? Доллары оказались фальшивыми?
Валерий Никитич отодвинул рюмочку и улыбаясь ответил:
– Нет! Это были самые настоящие доллары. Самые настоящие пятьсот баков, но там
имелась небольшая оговорочка. Они имели хождение на Луне.
Не стоит объяснять, каково было мое изумление.
– На какой Луне? – задал я несуразный для астронома вопрос.
– Все очень просто, – ответил доктор Огурцов. – Американцы, слетав на Луну,
выпустили целую серию юбилейных долларов. Игрушечных! Совершенно таких же
долларов, только с коротким добавлением: "Имеют хождение только на
Луне". Тысяча долларов лунных за один доллар земной. А я и не разглядел. Да
и не разглядывал. Потом я частенько вспоминал Майкла с благодарностью. Череп и
его дружки вынесли из моей квартиры все, что можно. Пластинки, одежду, две
старые иконы, письменный стол, унесли и стопку книг... Я остался сидеть в пустой
комнате на табуретке возле окна, а на светлеющем небе еще виднелась Луна –
огромная, в пятнах, зеленоватая, как доллар. Я сидел на табуретке целый день и
еще ночь, и хмель выходил из меня. И вместе с хмелем выходило что-то другое. Я
просидел, почти не вставая, почти неделю или больше. Этакий сморщенный шар с
единственной проколотой камерой. И когда во мне начала раздуваться вторая
камера, когда я почувствовал это... Нет, это было лишь только предощущение. Ночи
стояли ветреные, ясные, и Луна торчала в небе до утра... После я уехал на Алтай,
поработал там два года, затем поступил в Университет в Москве, и вот мы
встретились...
Около десяти я подозвал официантку и рассчитался. Огурцов пытался заплатить сам,
но я пристыдил его. Официантка положила в расшитый передник монетки,
поблагодарила, приглашала заходить еще. В ворсе ковровой дорожки мягко утопали
подошвы. Мы спустились по лестнице на первый этаж. Белобрысый толстяк швейцар,
затянутый в синий костюм с галунами, приветливо улыбнулся, открывая дверь, а
Валерий Никитич даже пожал ему на прощанье руку.
– Заходил вчера сюда, – сказал мне Огурцов. – Хотел дочке профессора Григорьяна
купить шоколадку. Обещал привезти. Ты не куришь?
– Бросил, – ответил я. – Хотя...
– Я тоже бросил. Но сейчас хочется. Разволновался, понимаешь ли. Вот Рига,
незнакомый город, а навалилось прошлое... Может, у швейцара есть
сигареты.
Он вернулся в кафе. Через десять минут мы стояли в низком подъезде и курили.
Коротко вспыхивали и меркли огоньки. Юркнула кошка, зеленовато блеснув зрачками.
Начался было разговор о симпозиуме, но оборвался. Он прочитал замечательный
доклад, а мой доклад сократили. Получалось, что говорить не о чем. Мы обменялись
адресами, и я проводил Огурцова до гостиницы. Молча перекурили в холле. Валерий
Никитич обернулся ко мне. В теле его почувствовалось напряжение, а глаза
смотрели в упор.
– Я уже вчера заходил в кафе, – сказал Огурцов.
– Хорошее кафе, – согласился я. – "О чем это он?"
– Не в этом дело, – Огурцов потер переносицу и откинулся в кресло, повторив: –
Не в этом дело... Ты не обратил внимание на швейцара? Нет? Вчера и я не обратил
сперва. Очень хороший человек, старше меня года на три, семьянин. Мы вчера
разговорились...
Я не понимал,для чего он вспоминает швейцара. Столько было сказано сегодня и в
стольком еще предстояло разобраться. Разговаривать о швейцаре мне показалось
делом неуместным, но Огурцов продолжил:
– Вчера я узнал его. Майкл заметно сдал. Я все-таки узнал его, а он вчера
испугался. Ты бы видел! Мне хотелось его расцеловать, но я как-то постеснялся. А
зря! Я пригласил его на завтрашнее заседание, он недурно разбирается в
теоретической астрономии. Дал ему свой московский адрес...
Моя гостиница находилась в другом конце города. Я шел узкими улочками через
центр и думал об Огурцове, о тех годах моего чопорного студенчества, которые в
итоге заменила мелкопоместная кооперативная житуха, и мелкотемье в науке, в моей
науке, хоть и науки в ней по щиколотку. Я думал об истории Огурцова, об этом
анекдоте, о пятистах баках, имевших хождение на Луне.
Но я-то имел хождение на Земле! И мне стало радостно от удачной мысли –
оправдывающей, объясняющей. Камни мостовой блестели от дождя. И вдруг разом
померкла моя успокоительная радость – ведь все неправда. Я имею хождение по
камням мостовых, асфальту, линолеуму кооператива, коврам кабинетов, по паркету
вечеринок... Какая-то чертовщина мешает все время ходить по Земле.
Я зашел в сквер. С неба еще моросил дождь, но тучи уже растаскивало ветром. Уже
виднелась ровная темень и заблестели звезды. Я снял ботинки, носки и пошел по
траве, наступая на собачьи какашки. Ноги мерзли. Я долго ходил по Земле и
радовался своему фактическому хождению, а не теории. В теориях мы все
преуспели.
Вдруг резко посветлело. Я поднял голову. Над головой мерцал кошачий зрачок Луны.
Огромный, в пятнах. Я ощущал, что неведомая еще камера заполняется во мне.
Мерзли ноги. Ветерком шевелило травинки, и пахло сыростью. Я так и стоял с
ботинками в руках.
|