Если вас спросят: "Где родился панк-рок?", что вы ответите?

- В Англии, конечно, - скажете вы и ошибетесь. Как-то раз в гости к известному в современной ленинградской рок-тусовке Диме Левковскому приехала занимающаяся музыкальным бизнесом знакомая барышня из Лондона. После посещения рок-клуба, ряда квартир, в которых проживали молодые музыканты, и погуляв по улицам колыбели трех революций, она сообщила Диме, что настоящие панки живут в Ленинграде, а в Англии ребята, называющие себя так, - это просто переодетые и перекрашенные добропорядочные буржуа. В Англии я, правда, не был, но в прошлом году судьба занесла меня в Западный Берлин, и там, на Курфюрстендамм - главной тусовочной улице - пообщавшись с самыми живописными немецкими панками, я почувствовал, что госпожа из Англии, возможно, в чем-то была права.

На самом деле сейчас можно точно сказать, где родина панка, и не только родина, а даже где эта улица, где этот дом. Дом этот - 525-я школа города Ленинграда. Видимо, в Англии произошло зачатие, а само дитя появилось на свет в мрачных коридорах советской средней школы. И когда до России каким-то путем доехала первая пластинка английского панк-рока "Нэвэ майнд де боллокс...", один из учеников вышеупомянутой школы позвонил своему товарищу и сказал:

- Знаешь, Конвоир (или Хряк, или Лэйк, или... да-да, Свин), у них появились такие же идиоты, как и мы...

Информатора звали Женей, информируемого - Андрюшей. Женя учился в десятом классе обычной средней школы. Женя был из хорошей семьи и учился тоже очень хорошо, что и помогло ему после окончания школы без усилий поступить в институт-ВТУЗ - Высшее Техническое Учебное Заведение, или Все Тупые Уже Здесь. Андрюша тоже был из хорошей семьи и после окончания вечерней школы рабочей молодежи поступил в институт - правда не в технический, а, наоборот, в театральный (ЛГИТМиК) и стал настойчиво овладевать профессией драматического артиста.

Несмотря на столь разную профессиональную ориентацию, обоих юношей выделяла из круга их сверстников тяга к творчеству. Еще учась в десятом классе, Женя написал поэму по мотивам известного произведения "Федорино горе". В моей памяти почти стерлись уже строки этого великолепного опуса, помню только что-то такое - "Скачет Брежнев по полям-по полям, а Подгорный - по лесам-по лесам, вот Косыгин бежит, покрякивает, через лужи-лужи крови перескакивает..." - даже по этому маленькому отрывку можно судить о высоком гражданском и художественном звучании поэмы. Кроме поэтического дара, Женя имел и другие - он неплохо рисовал, его знаменитая, правда в довольно узких кругах, картина "Бегущие битники" - просто шедевр современной живописи, еще Женя занимался фотографией.

Андрюша тоже писал стихи, и хотя, в отличие от Жени, не рисовал и не фотографировал, зато сочинял музыку. Надо заметить, что в те времена Андрюша и Женя музыку слушали постоянно - она стимулировала их творческий рост, давала идеи для новых произведений, да и просто доставляла удовольствие. Ребята обожали Махавишну Окестра, Фрэнка Заппу, Билли Кобэма, Стэнли Кларка, Чикаго, Кровь, Пот и Слезы да и много, много еще групп и отдельных исполнителей были им по душе.

Каждое воскресенье Андрюша проводил в Доме культуры имени Ленина, где располагался клуб филофонистов, и не было случая, чтобы Андрюша вернулся оттуда трезвым. Тогда, в конце семидесятых, пиво в ларьках если и разбавляли, то очень умеренно - уважение к личности потребляющего напиток еще не окончательно девальвировалось и поэтому три-четыре кружки бархатного, которое продавалось в десяти шагах от входа в Дом культуры им. Ленина, могли скрасить жизнь любого желающего. Андрюша привозил домой новые пластинки и новых друзей - любителей музыки, литературы, пива и еще многого, чем увлекалась тогда прогрессивная демократическая молодежь Ленинграда и области. Однажды мой одноклассник Вольдемар привел меня в этот гостеприимный дом, и мне там так понравилось, что я стал бывать у Андрюши все чаще и чаще. Вольдемар же познакомил меня и с Женей.

В частной жизни Женю тогда звали Юфой, и выглядел он довольно впечатляюще. Семнадцатилетний Юфа носился по району Купчино на жутком велосипеде "Украина", пугая собак, кошек, пешеходов, автомобилистов и вообще все относительно живое. Издали казалось, что не только молодой спортсмен, но и его машина заросла жесткой бурой шерстью. И хотя на колесах и раме велосипеда была просто рыжая грязь купчинских дорог, а шерсть начиналась лишь с распахнутого ворота рубахи, было впечатление, что по проезжей части проспекта Славы носилось какое-то невиданное животное - оскалив зубы, сверкая глазами и размахивая хвостом. Вид хвоста придавала монстру сетка-авоська с пластинками Хендрикса и Джеймса Брауна, зацепленная ручками за багажник.

Костюм Юфы был скромен и абсолютно закончен - ни прибавить, ни отнять. Строгие, настоящие мужские сандалии на босу ногу, тренировочные синие штаны и белая крахмальная рубаха навыпуск размера на два больше, чем нужно было по общепринятым стандартам. А поскольку Юфа и сам был довольно здоров, то его гигантские рубахи смахивали на докторские халаты. Впоследствии Юфа ввел в молодежную моду еще и белые чепцы и стал выглядеть совершенным доктором.

Что там бритые виски, что там кожаные куртки - фигня все это, мода, безвкусица и дешевый стандарт. А вот когда году эдак в восьмидесятом, а то и семьдесят девятом компания молодых людей в поношенной продукции фабрик "Рассвет", "Заря" и еще не помню, каких, по команде Юфы вытаскивала из карманов белые чепцы, иные даже с красными крестами, напяливала их на головы (а если лицо было при этом небритым и на глазах-маленькие темные очечки, вот это был видок!..) и с дикими воплями неслась к пивному ларьку, картина впечатляла по-настоящему.

Компания Жени и Андрюши быстро росла - молодежь охотно шла на знакомство с этими симпатичными парнями.

- Чепцы, очечки, и вперед! - говорил Юфа.

- Радоваться надо! - говорил Свин - так тогда уже стали называть Андрюшу.

Прежнее прозвище - Конвоир - происходило от джинсового костюма, название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово. Костюм этот заслуживал внимания - он был заштопан так и покрыт таким количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе "Север", что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими словами:

- Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьешь и пьешь. Ты что тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый крутой?

- Ребята, - Конвоир поморщился, - у меня ведь действительно, самый крутой костюм.

За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще не новость, конечно, что и нам, и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, "на орехи". Причем, чем дальше, тем больше. (Здесь и далее я пишу "мы", имея в виду и себя, поскольку в то время год или два был полноценным членом компании Свина, а теплые отношения с ним поддерживаю до сих пор, хотя видимся мы довольно редко.)

К концу семидесятых в общественном сознании четко сложился стереотип отрицательного персонажа "хиппи", которого побить или как-нибудь унизить, ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что "хиппи" легко узнавались в толпе - худые, волосатые и в западном рванье. Мы же были одеты не в рванье (к этому времени Андрей сменил своего "Конвоира" на более современный наряд), да и вдобавок, не в западное, волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой - странное какое-то явление, и поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать, бить ли нас, как хиппи, или же мы - обычные ребята, просто не очень богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов - это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем, сложно это все...), а поскольку с чувством юмора у нашего народа, в основном, дело обстояло неважно, то он (народ, то есть) довольно долго ломал голову - насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, что насмехаются - да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там перегонит, ну, тут началось...

Но и здесь народ попал впросак - опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не собирались над народом насмехаться, поскольку и сами были как бы народ, просто веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. (Это - исключительно мое мнение, возможно, кто-то из панков стоял на других житейских позициях - мы просто никогда не говорили о такой ерунде.) Но так хитро все закручено, что, смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас за парод, хотя народом мы продолжали быть. Вот так.

- Радоваться надо!

- К станку бы вас всех! - отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело. Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую практику, стоял два года, правда, не у станка, но у слесарных тисков на заводе имени Ленина. Юфа работал кузнецом на заводе турбинных лопаток, Вольдемар - в горячем цехе Невского завода, Свин держал экзамен в театральный, сменив перед этим ряд профессий, связанных с тяжелым физическим трудом, так что пресловутым станком нас было трудно удивить, а зачастую мы могли разобраться в нем лучше, чем те, кто рекомендовал нам работу такого характера.

В отличие от советчиков, кадровые рабочие, которых мы называли "соловьями", охотно и быстро признавали нас за своих, правда, слегка "двинутых" ребят и охотно пили с нами пиво.

- Радоваться надо!