Воистину, чем больше знаешь человека, тем труднее о нем писать. На протяжении многих лет знакомства с Юрием Шевчуком все собирался взять у него интервью, но... Как только мы надевали свои профессиональные одежки: он исполнителя, а я журналиста, тут же пропадало то живое, настоящее, что делает Шевчука Шевчуком. И не потому, что он не мог ответить на вопросы, а просто... Ну не любит он открываться перед журналистами. Для тысяч, миллионов своих поклонников он такой, какой на сцене, неистовый, натянутый нерв, взывающий к разуму, сердцу, душе человека. Наверное, поэтому еще не было среди немногочисленных интервью ни одного, где бы я увидел за словами его нутро.

Так какой же он, один из лидеров отечественного рока, человек? Слов в восхитительных степенях хоть отбавляй, но это слова. Вот почему из наших встреч я выбрал только один способ рассказать о Юрие Шевчуке - это его монолог. С полной уверенностью заявляю - это Шевчук, такой, какой он есть в жизни, со своими мыслями, эмоциями, слабостями, радостями, огорчениями.

Записан монолог был три года назад для фильма "Рок". Однако в саму киноленту попала лишь маленькая толика из сказанного. Теперь же вы имеете возможность прочитать его весь. Что важно лично для меня - это удивительное чувство времени, которое делает его автора вне времени.

Мы учились на худграфе, окна нашего класса выходили во двор-колодец. В этом дворе часто продавали кости из ресторана. Когда я шел в институт в тридцатиградусный мороз с ветром, видел бабок, которые занимали очередь с 4 часов утра, и им даже спрятаться было негде. Они грелись в подъезде нашей альма-матер. А кости привозили часа в три дня. И так каждый день. Народу набиралось до ужаса: эта битва за кости, мордобои, визг, въезд машины с костями - это всегда было рядом, каждый день, по капле.

У меня была мысль народническая, что каждый человек-интеллигент должен идти туда, где не так красиво, как хотелось бы. И меня мучила тема земли. Хотелось пожить с людьми, которые эту землю делают. Я поехал... Работал в школе-интернате колхоза "Тап" - с башкирского - рассвет. Детишки из пьяных бараков, вечно голодные, приходилось им везти из города масло, колбасу. Пьянство, земля и вместе с тем романтика - ночная уборочная. В то время мы уже работали с ДДТ, и я каждые выходные ездил из деревни на репетиции в город. Автобусов не было. Стоишь в степи с гитарой на морозе - 35, да еще ветерок: Я пытался совместить эти два дела, не хотелось бросать детей, но и работать с группой нужно было. Пришлось выбирать. Не скажу, что это было легко, но я все-таки выбрал. И до сих пор не знаю, насколько был прав. Скажу одно, когда уходил из школы, я в свой класс так и не смог зайти попрощаться.

Я помню, когда мы первую песню начали делать в рок-н-ролле, у меня было такое ощущение, что я в искусстве по крайней мере Эйнштейн: потом, буквально по пятам, обрушилась вся эта информация: и "Машина", и "Аквариум", и весь ленинградский рок-клуб. Мы, конечно, были потрясены этим изобилием, но то, что наметили тогда, те ключевые моменты в нашем творчестве - идти от шансона, от народности, то из чего слепилось ДДТ, - оно уже состоялось. И мы никому никогда не подражали, как молодые команды. Один из нас закончил институт искусств, я - худграф, может, мы не были художниками, но уже немного понимали, что это такое. Собрались мы в конце декабря, в январе концерт дали, в марте сдали программу. Соскучились по сцене за годы подполья, и вдруг - бах! - сцену дали. Я ходил, как пьяный. И понеслось: СКК, Москва, залы, фестивали. Такая гонка, некогда подумать. Группа играет все хуже и хуже. За полгода гонки чисто творчески стали терять - уж очень все было круто. Поняли, нужно остановиться и подумать.

Сейчас момент очень сложный, драматичнейший. Раньше, как ни странно, было легче работать. Я знал, что ничего хорошего не будет, и поэтому совершенно спокойно работал в стол, друзьям, выступал на квартирниках, полуподпольно, и многие тоже так. Была элементарная ситуация - они "за", а мы "против", было олицетворение явного зла, против которого нужно бороться, и была советская политическая песня, которая провалилась у нас, хотя этот термин - "политическая" - очень странный. Занимались сатирой, была элементарная задача объяснить: это черное, а это белое, зародить дух сомнения, чтобы человек подумал хоть чуть-чуть.

А сейчас сложно. Перестроечным камнепадом очень многих раздавило. Те, кто увернулся, отскочил, - в полной растерянности. Им стало не о чем петь, нечего сказать. Классик хорошо сказал: "В Москве можно ничего не делать, а в Питере нужно делать хотя бы ничего". В Москве очень легко было прослыть гениальным, достаточно в каждом сезоне рассказывать о своих планах. Если ты красноречив, бьешь себя в грудь, рыдаешь у каждого на плече - тебя будут год поить. Этих ребят было очень много. Они строили планы: дали бы нам волю - мы бы показали, мы бы сняли кино, мы бы спели, мы бы такое устроили. А в результате - такая здоровая дуля. Работать-то не привыкли, привыкли бухать.. Сейчас на них смотреть страшно. Просто похороны какие-то. Это жуткое время вывело целую породу профессиональных страдальцев, которые ловят на этом кайф.

Очень важно для всех нас сейчас определить свое личное отношение ко всему. В искусстве, а рок-н-ролл - это искусство, это не спорт, нет первых, вторых, третьих, нет планки какой-то мифической. Нужно думать.

Я родился в Магаданской области на Колыме, потом родителей потянуло после метелей на Кавказ, потом переехали в Башкирию. С родителями мне очень повезло. Мать у меня - почетный полярник, радистка. Работала на полярных станциях, до сих пор ей к юбилеям телеграммы со всего Севера шлют. Там ее любят. Она мой первый учитель - сказки Пушкина, первые рисунки, первые разговоры об искусстве, живописи. Отец сначала не понимал, о чем я пою, - коммунист, партийный работник, в 17 лет ушел на фронт. Помню, я стою у окна, ритм отбиваю. "Что ты все время трясешься?" - замечательная фраза. Потом был у нас концерт, отец приехал ко мне, надел все награды. После концерта спросил молодежь, которая там была, - как вам ДДТ? Юрий Шевчук? Ему, видимо, говорили только хорошее, что это круто, папаша, ништяк. Зашел к нам в акустическую повеселевший, красивый. Я говорю: "Как, бать?" Он: "Как на танке до Берлина". Мне кажется, он только тогда во мне мужика увидел, понял, что я занимаюсь делом, а не трясусь, как идиот.

Тогда в Уфе все началось с "Периферии". Мы записали этот альбом в 84-м году, в мае. Писали подпольно, ночью. Просто детектив. Альбом разошелся быстро. Мы его не распространяли, но все, кто хотел, слышали его и запоминали. И вот звонок из обкома ВЛКСМ - мы вас вызываем, велели одеться поприличнее. В общем, исключили меня из комсомола. Потом меня вызывали в обком партии, к секретарю по идеологии. Их всех сейчас поснимали. В брежневские времена построили дом правительства. Богатое здание! Можно снимать фильм об осаде дворца Сальвадора Альенде. Кабинет в американском стиле, на столе магнитофон.

"Расскажите нам, Юрий, как вы до жизни такой докатились? Один наш человек был на семинаре на Камчатке и слышал там ваши песни. Другой пошел чинить ботинки, а сапожники стучат молотками под вашу "Периферию". Министр культуры, вытирая потный лоб, говорит: "Меня в Москве взгрели, говорят, у вас какая-то группа ДДТ, антисоветская. Я в филармонию - что за группа? Никто не знает. Всю неделю искал."

У них на столе лежали стопки моих текстов, они создали комиссию, пригласили филолога, народного башкирского композитора, разбирали мое творчество.

"Вы, конечно, талантливый человек, почему бы вам не петь на гражданские темы, вы же должны государственно мыслить. Есть же у вас темы военно-патриотические? .." Они хором всплакнули про Афганистан. "Революция, БАМ." Я молчал, потом не выдержал: "Почему вы ко мне с такими вопросами обратились? Я что, диссидент, шпион? Я отравляю колодцы? Оглянитесь вокруг себя. У нас этого нет, того - нет, войдите в любой подъезд, где стоят пацаны, куда им деваться? Я просто знаю, что Родину любить - это не березку целовать. А о чем поют те, кого вы мне ставите в пример?"

Расстались мы дружно, а через месяц меня уже вызывали в КГБ. Там уже разговор другой. Попугали, потыкали носом в статью о клевете на Советский Союз. Я должен был письменно объяснить каждую строку своих песен. Потом мне дали бумагу с тремя пунктами: Я обязуюсь никогда не петь своих песен. Я обязуюсь всячески препятствовать их распространению. Я обязуюсь впредь таких песен никогда не сочинять.

Так и я не подписал эту бумагу. Объявили меня практически врагом страны, который поет с чужого голоса, агентом Ватикана. Надо ж до такого додуматься...

В местной комсомольской газете "Ленинец" были опубликованы две статьи. Первая называлась "Менестрель с чужим голосом", а вторая - по письмам. Один человек, которого очень уважал, подписался под этой статьей. Я был потрясен. Мой телефон замолчал. Опасно звонить - я же под колпаком. Для меня это было большим уроком. Тогда я написал целый альбом, циничный, злой, кошмарный. Я выговорился там. Я не пел его никому и не спою никогда. Потому что я был слаб.

А с другой стороны - вышли люди на улицы и стали собирать подписи у незнакомых. "Как вы относитесь к Шевчуку? Если хорошо, подпишитесь, пожалуйста". И люди писали имя, фамилию, место работы. Многие пострадали, кто подписался. Повалились письма в редакцию в мою защиту. Может быть, из-за этих писем меня и не посадили. У меня такого никогда не было. Люди мне поверили. Они из-за меня рисковали, а в те годы многим, всем. Это дает такую уверенность, такую силу.

Когда люди пошли за меня, я понял, нет, старичок, ты должен сделать другое, должен ответить уверенностью и добром. И появился альбом "Время". А мне сказали, что если запишешь еще хоть одну песню - ты сядешь.

И все в кайф, родная,
Пусть бесятся наши штампованные враги.

А тот альбом - свой злой всплеск, кулачный бой - я похоронил, взял и сжег все в унитазе. Я поехал в Москву. В Уфе всех "таскали". "Они" прошлись по всем ДК, где я работал, были даже в моей родной школе. Интересовались у классной руководительницы, с чего это у меня началось. В школе сказали, что я всегда был двоечником. А когда я был "на высоте", меня приглашали на слет трех поколений. Да, в классе я был темно-серый, задумчивый, чаще смотрел в окно, чем на доску.

В Москве мы записали альбом "Время". Я не люблю синтезированных звуков, считаю, что лучше виолончель, скрипка. Приехали на квартиру к одному очень хорошему парню. Саксофонист стоял на кухне, пульты - в одной комнате, я пел в коридоре. Писались наложением, в два магнитофона - дедовский способ, на Западе расскажешь кому - не поверят. Кончили запись 7 ноября. Бессонная ночь. Рано утром заиграл гимн, флаги понесли, шары полетели. А мы сидим на кухне, счастливые до одурения, что все-таки мы сделали это, пускай плохо, но по большому счету, искренне. У меня у самого нет ни одной своей записи. Они у меня, как дети, сразу получают совершеннолетие, и разъезжаются кто куда.

В Уфу мне возвращаться было незачем. Так я туда и не поехал. Если бы в тот момент меня позвали на Дальний Восток, я бы уехал туда. Но, к своему счастью, я оказался в Ленинграде. С Ленинградом я до сих пор борюсь, как с благородной, утомленной, больной, но вместе с тем светлой, с порывами красоты и счастья женщиной. Нашлись друзья, которые мне не просто показали Ленинград, а поделились своей любовью к нему.

Целый год я не мог ничего писать, я просто ходил, смотрел, смотрел. Я пытался вгрызться в эти камни, найти в них людей, себя, это небо низкое, как крыша, найти ангела, который всегда летит, всегда. И этот холод чугунный, Зимний дворец, ветер со звоном кандалов, с завыванием, с визгливым плачем; пугливый прохожий, которому смотришь в глаза, а он шарахается в другую сторону. Эти улицы, свет, цвет, запахи, которых нет. Нет в Ленинграде запахов. Эти липы, абрикосы стволов, луна - фантастика какая-то.

Честно говоря, я влюбился в Ленинград. Я понял, что это настоящий город. Я таких городов никогда не видел и, наверное, больше не увижу.

В Ленинграде я работал и пожарным, и охранником, и грузчиком, и слесарем четвертого разряда, кем я не работал: только не летчиком, не моряком, не космонавтом. Мелочи эти для меня ничего не значат. Я, конечно, человек, хочется одеться, иметь сейчас свой дом, может, еще что-то. Но, как говорил Микеланджело, "художник, бойся жить во дворцах".

Я, конечно, делаю ошибки, глупости, и я бываю редким дураком, но мне жить было легко, потому что мне в принципе ничего не было нужно. Мне нужно написать одну вещь, настоящую. У меня еще нет такой песни, я ее до сих пор не написал. Когда я ее напишу, я скажу себе: вот это да! - может, тогда и умру, но до тех пор - нет, дудки!