С ворами мне доводилось в жизни встречаться достаточно часто. На стадионе не раз
воровали тренировочные костюмы, однажды прохожие алкоголики стащили целую сумку
престижного легкоатлетического добра: два "фирменных" костюма,
кроссовки из лосиной кожи, шиповки "Адидас", майку сборной Франции.
После школы, когда делались первые музшажочки и появилось первое желание
приобрести что-нибудь электрическое, один из дворовых умельцев взялся продать
мою вполне приличную коллекцию марок и "забыл" все десять кляссеров с
марками в такси. Соученик по Университету, умный и прожженный циник, поражавший
мое юное воображение второкурсника регулярной нетрезвостью, однажды взял мой
портфель с зачеткой, конспектами и, главное, с двумя пластинками английской
рок-группы ТРЭФФИК, под каким-то предлогом вышел на минутку и... встретился
случайно лет через пять, испуганный, забитый, оправдываясь тем, что вот, только
с зоны, и не бей, мол. Я не бил, было жалко. В поселке Юкки у нас, бедных
рокеров, украли поганый усилитель и тактовый барабан. Упоминавшийся Маркович
тоже ограбил нас. Зашел я через десять лет в пивбар "Жигули" и увидел
его за стойкой жирным, солидным хозяином жизни, то есть пивного крана. Он был
рад увидеться, поболтать, вспомнить славные денечки и даже не взял денег за две
кружки пива. Был у меня друг. Красивый, талантливый, остроумный. Победил в
девятнадцать лет на крупных международных соревнованиях. О нем писали. Он любил
Элвиса Пресли, РОЛЛИНГ СТОУНЗ и частично сформировал мой музыкальный вкус. Для
нас с Лехой Матусовым он долго оставался чем-то вроде маяка, поскольку все у
него получалось. Еще он очень нравился женщинам. И еще он очень рано начал
попивать, а затем и просто пить, оставаясь, однако, до поры красивым и
талантливым. А я собирал пластинки. У меня уже собралось десятка полтора
рок-пластинок в оригиналах и десятка три хорошей классики. Все это пропадает из
моей комнаты на проспекте Металлистов весной семьдесят первого непонятным
образом плюс сто пятьдесят рублей казны Петербурга. Довольно скоро по множеству
косвенных, множеству словечек, жестов, встреч, звонков, чьему-то пробалтыванию,
скоро становится ясно – обокрал-то талантливый друг. Запасные ключи от квартиры
висели всегда при входной двери – бери кто хочет. Он, видать, и взял.
Встречаемся иногда и об этом не говорим, а об остальном говорим по-приятельски.
А теперь вот картежник... С годами выработался все же нюх на воров, а один
веселый из разномастного их племени, с которым вместе работал и который стал
полуприятелем, даже весело сокрушался, что не получается объегорить меня, хоть и
старался несколько раз. Нюх-то нюхом, но вот вам сюжет: женится брат. Скромно
погуляли в компании родителей и нескольких братниных друзей. На следующее утро
недосчитался брат некоторых подарков и полсотни рублей. Дружелюбный брат
частенько принимает друзей, и иногда пропадает то зонт, то книга, то мелкие
деньги. Ерунда! Может, завалились куда? Приглашаю как-то компанию брата к себе,
и утром, даже нет, через неделю, только через неделю выяснилось, что куда-то
завалилась тещина хрустальная ваза. Ерунда! Бывает. Давал брату почитать
кишиневский том Скотта Фицджеральда. Завалился. Ерунда! Бывает. Развязка сюжета:
веселая сокурсница брата, замужняя и аспирантка, а теперь и коллега по НПО,
попадается на краже денег. Воровала у коллег, но раз подкинули сумму побольше и
выследили. У нее же нашелся и Фицджеральд. Суд да дело, аспирантка быстренько
организовывает беременность и от суда уходит. Она и на свадьбе была, и когда
хрусталь пропадал, и всегда, когда что-либо заваливалось.
Лозунг: "Грабьте друзей – это безопасно!"
О ворах можно говорить бесконечно, и даже интересно о них говорить, даже со
странным уважением мы обсуждаем, бывает, их ловкость.
Но ведь Витя-то Ковалев возродил аппаратуру! И ничего другого не оставалось, как
продолжить восхождение. И если стена бесконечна, то вовсе и не имеет значения, в
какой ее точке ты находишься, отброшенный лавиной обстоятельств. Важно движение
как факт, как содержание молодости.
Мы не ставили осознанных целей и не ждали от нашей музыки ничего, что можно было
бы исчислить абзацами славы или деньгами. В начале семидесятых рок стал для
моего поколения чем-то вроде кузни, где тебя испытывают на прочность и где из
тебя неважно что выковывают, но или закаляют, или перекаливают.
Я начинал чувствовать, что перекаливаюсь.
Отчаянным весенним броском по бесконечной стене мы наконцертировались почти до
предела, до истерии, от которой я спасался на стадионе, ворочая тяжести, бегая и
прыгая, в надежде воссоздать в себе спортивный талант, набросившись на спорт,
как англичанин на ростбиф, а Никита Лызлов корпел над дипломом.
Несостоявшийся абитуриент Никитка, закосивший армию Николай и страдавший от язвы
желудка Витя Ковалев спасались по-другому. Это другое сплотило их надолго, это
другое сожгло мосты и лишило запасного выхода, который был у нас с
Никитой.
С этим другим подъезжал все время Валера Черкасов, и однажды он подъехал с
банкой пятновыводителя, которым "дышал" и которым предлагал
"дышать" Вите, Николаю и Никитке. Это другое мне никогда не нравилось,
не нравилось инстинктивно, и я, пользуясь правом Первого консула, обычно гнал с
репетиции юных "пыхальщиков" – приятелей Никитки.
Во время концертирования на престижной и традиционной тогда для тогдашней
рок-музыки площадке Военмеха Никитка в "Бангладеш" загнул соло минут
на пятнадцать, и это был его кайф, и кайф Николая, Вити.
Я подошел и вывернул ручку громкости до нуля, но Никитка еще долго водил смычком
по обесточенному альту, не понимая, а когда понял, вывернул за моей спиной ручку
от нуля до предела и вонзился солом в куплет. Пришлось пресечь кайф бывшего
школьника коротко и жестко – я просто выдернул разъем и выдернул так, что
оборвался припой.
Но еще жило в концертах привычно-лирическое:
– Любить тебя, в глаза целуя, позволь,
– пел Николай, и зал привычно готов был позволить все, все из того, чего
ждал:
– Позволь, как солнцу позволяешь
волос твоих коснуться,
– и позволял он мне строить терцию Николаю;
– Ты надо мной смеешься.
Позволь с тобой смеяться!
– а после такой терции я еще верил, что могу заткнуть рот любому соло, и лишь
окрика или жеста достаточно для того, чтобы движение САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
продолжалось до конца, как факт, как содержание молодости. Но движение по
бесконечной стене равно неподвижности.
Весенним истерическим концертированием мы лишь оплатили долги, образовавшиеся
после восстановления некачественной аппаратуры.
Я же так старательно искал спасения на стадионе, что на меня перестали смотреть
тамошние как на пропащего, а мой тренер, великий человек, опять рискнул и
предложил в середине апреля поехать в Сухуми на сборы, предложил таким образом
готовиться к летнему сезону. Он предложил, я согласился и уехал, и все лето без
особого успеха пытался доказать всем, что спортивный талант еще не
пропал.
Летом мы несколько раз встречались на репетициях. Несколько раз даже
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ кокетливо выступал без своего Первого консула на незначительных
концертах. Там Николай играл на гитаре и пел свои песни, а Никита подменял его
на барабанах.
В сентябре САНКТ-ПЕТЕРБУРГ взялся за новую программу. Соскучившийся по музыке, я
страстно репетировал целый месяц, а в сентябре улетел в Фергану на осенний
оздоровительный сбор, где были беззаботные дни, дешевые райские фрукты с базара
и легкие тренировки. Я давно не был так спокоен, впервые, кажется, осознав, как
должно выглядеть счастье, и жалея после, что октябрь пролетел так
быстро.
Вернувшись в Ленинград, я застал ПЕТЕРБУРГ в клубе Водонапорной башни за
репетицией новых сочинений Николая.
– Я давно не знал тебя такой! – отличным, жарким ритм-энд-блюзом встретили
меня.
Я был согласен с ритм-энд-блюзом, но испортил в итоге репетицию праздной моралью
и требованием немедленно разучить две мои новые песни, не разработанные толком,
путал слова и аккорды, бодро покрикивал на Николая и Витю, а Никитке шутливо
приказал вообще заткнуться и встать в угол в качестве профилактического
наказания. Я не понимал, что загорелый, откормленный, натренированный, имеющий
запасные выходы в спорте и дипломе истфака, я одним только видом своим вбиваю
клин в трещину, разделившую ПЕТЕРБУРГ. Я был достаточно молод и, соответственно,
глуп, чувства мои оказались хотя и яростны, но поверхностны. Иначе бы догадался
прекратить эти окрики, сытое ерничество, догадался бы увидеть в своих товарищах
талантливых артистов, загнавших себя на сомнительную тропу, то есть нет,
оставшихся вдруг на бесконечной стене без человека, взявшегося, пообещавшего
тащить вверх, вдруг если и не вышедшего из связки, то явно ослабившего
ее...
* * *
Весной Николай попросил выделить денег на покупку недостающих барабанов – малого
и бонгов. Мы решили выделить из общей кассы и в несколько заходов передали ему
двести рублей. Наступил ноябрь, а барабанов нет. Хронически обворовываемый, я
организовал расследование, благо его объект был всегда под рукой и не мог
скрыться, и довольно просто выяснил, что никаких барабанов не будет. Хронически
обворовываемый и видящий воров часто и в друзьях, припомнив Николаю трудовой
семестр в метрополитене, я организовал какую-то китайскую кампанию по
шельмованию товарища и изрядно в ней преуспел. Странно улетучился с годами дар
внушения – видимо, теперь не хватает для этого однозначности мышления и узости
представлений о должном. А тогда я мог часами говорить о том, на чем
зацикливался, я и говорил весь ноябрь о несостоявшихся барабанах, и неожиданно
Витя Ковалев, после часовой обработки, предложил:
– Давай его прогоним – не могу больше. Ведь ты прав. Мы выкладываемся, ишачим,а
он...
Мы стоим у Финляндского на кольце "сто седьмого", и я поражаюсь
выводам, сделанным Витей. Я вовсе не предполагал гнать Николая. Он являлся
автором доброй трети "петербургской" продукции и вообще нравился
мне.
– Как выгоним?
– А так! – Витя раскалялся на глазах и уже повторял произнесенное, убеждая и
меня, и себя: – Выгоним к чертям. У меня есть барабанщик. Так невозможно жить,
когда вот так... вот деньги... Он же с тараканами, и с ним никогда ничего не
поймешь. И он еще, понимаешь, он вечно поносит меня, а я ведь, считают, первый в
городе басист. Выгоним и выгоним...
На следующий день я подловил Никиту на химфаке и сказал:
– Надо гнать Николая, потому что так нельзя жить, когда кто-то, когда нам так
плохо, может за счет нас. Мы ведь дали ему на бонги и малый, но не пройдет,
хватит, нас сволочи уже кидали сто раз, и чтоб еще и свой!
Никита посмеивался, посмеивался, нахмурился:
– Куда? Зачем? Николая гнать? Лемеха позвать? Брать деньги, когда нам плохо...
Это плохо... Но все-таки... Может, не гнать? Может, дать срок? Месяц. Дадим
срок?
Никитка, бывший школьник, права голоса не имел.
Неожиданно повалили финансово заманчивые предложения. Одно за другим. После лета
студенты еще не растратили в студенческих пирушках силы и стройотрядовские
деньги. Вуз за вузом проводили "вечера отдыха", и наши дела стали
заметно поправляться. Мне бы прекратить китайское шельмование товарища, но уже
несло меня с горки и – эх! все побоку! – лететь бы и лететь! Казалось, что
подобным жертвоприношением все исправится; казалось, что выгнать человека можно
понарошку, не сломав отношений, а слава и будущее ПЕТЕРБУРГА уцелеют.
Я говорил:
– Гнать, гнать надо.
Витя говорил:
– Так невозможно жить, когда вот так вот деньги.
Никита говорил:
– Ха, можно и гнать... А может, срок дать?
– Пять лет, – отвечал сам же. – Без права переписки.
Никитка же права голоса не имел, а Николай ходил затравленный, но барабанов не
нес.
Теперь мне неприятно думать, что я был так жесток и глуп.
|