Обобщенный образ северной столицы возникает и в композиции Ю. Шевчука "Черный пес Петербург". Но образ этот существенно отличается от образа Петербурга у Башлачева. Прежде всего, показательно олицетворение, к которому прибегает Шевчук для характеристики Города:

Черный пес Петербург, морда на лапах,
Стынут сквозь пыль ледяные глаза.
В эту ночь я вдыхаю твой каменный запах,
Пью названия улиц, домов поезда...

Как и Башлачев, Шевчук - не коренной петербуржец. Поэтому, быть может, они оба видят Город сразу, в целом. Один - с высоты полета, другой - снизу, из каменных урочищ. Но и в том и в другом случае образ Города получается цельным, будь то "праздничная открытка" или "черный пес Петербург".

Шевчук тяготеет в своем видении Города скорее к традиции Гоголя, Достоевского и Мандельштама, чем к пушкинской, которая (пусть в инвертированном виде) присутствует у Башлачева. Петербург у Шевчука - тяжелый, черный город, где "наполняются пеплом в подъездах стаканы", где "дышит в каждом углу по ночам странный шорох", где "любой монумент в состоянье войны". Отметим, что и у Шевчука, как и у Башлачева, также возникает тема "монумента", памятника Петру:

Черный пес Петербург, время сжалось луною,
И твой старый хозяин сыграл на трубе.
Вы молчите вдвоем, вспоминая иное
Расположение волн на Неве.

В отличие от версии Башлачева, по которой Евгений и Медный всадник являются двойниками, у Шевчука возникает другое "видение" гуманизации, "очеловечивания" холодного каменного мегалополиса. Город и его основатель уподобляются хозяину и верному псу, объединенным одними мыслями и чувствами. В контексте процитированной выше строфы можно вспомнить один из эпизодов "Мастера и Маргариты" Булгакова, который мог послужить отправной точкой для метафоры Шевчука. Речь идет о встрече героев романа с Пилатом и его верным псом Банга (глава 32 "Прощение и вечный приют"). А в роли "Евгения" оказывается лирический герой, вместо "Ужо тебе, строитель чудотворный!" восклицающий:

Черный пес Петербург, есть хоть что-то живое
В этом царстве оплеванных временем стен?
Ты молчишь, ты всегда в состоянье покоя,
Даже в тяжести самых крутых перемен!

Знаменательно, что ни Пес, ни его Хозяин никак не реагируют на настойчивые обращения - в отличие от пушкинского "кумира на бронзовом коне", который принимает брошенный Евгением вызов.

Однако общее в Петербурге Башлачева и Шевчука есть. У обоих авторов это город смерти. Шевчук свой портрет Города начинает (во второй строфе) с описания событий, принадлежащих скорее всего эпохе написания ахматовского "Реквиема":

Черный пес Петербург, птичий ужас прохожих,
Втиснутых в окна ночных фонарей.
На Волковом воют волки, - похоже,
Завтра там станет еще веселей...

У Башлачева лирический герой вырывается из сферы притяжения петербургского пространства в надмирный полет, его спасает творчество, но последняя строфа "Петербургской свадьбы" напоминает, что невозможно никуда уйти от самого себя, если "...из глубины твоей души // Стучит копытом сердце Петербурга", если Евгений является двойником Петра.

Лирический герой Шевчука остается внутри Города, катарсис не наступает; и его, и Город окружает непроглядная черная ночь. Лирический герой "Черного пса Петербурга" отождествляет себя с Мандельштамом, ставшим (в широком смысле слова) жертвой этого города:

Черный пес Петербург, ночь стоит у причала,
Скоро в путь, я не в силах судьбу отыграть.
В этой темной воде отраженье начала
Вижу я, и, как он, не хочу умирать.

В композиции Башлачева рефрен отсутствует, в композиции Шевчука рефрен есть - это повторяющаяся, магически завораживающая картина, объединяющая Город с вечной ночью:

Этот зверь
Никогда никуда не спешит.
Эта ночь
Никого ни к кому не зовет.

Молчащему и находящемуся "всегда в состоянье покоя" Городу противопоставляется в последнем рефрене живое, трепетное человеческое сердце: "Этот зверь!.. эта ночь!.. Только я, только ты, я - ты, я - ты, сердце, наше сердце живет, наше сердце поет..."

Стертая метафора "сердце поет", употребленная Шевчуком, при всей своей стилистической "неотделанности", снижающей общее впечатление от текста композиции, тем не менее выражает тот же мотив "спасения в творчестве", который у Башлачева запечатлен строчкой "В решетку страшных снов врезая шпиль строки".

Подводя итог, отметим: знаки Петербургского текста и петербургских мифов у Башлачева и Шевчука переосмысливаются и обогащаются новыми коннотациями. Очевидна "вписанность" рассмотренной лирики в Петербургский текст русской литературы, а это служит наглядным доказательством того, что корни русской рок-поэзии следует искать не только в англо-американской, но и в национальной литературной традиции. Однако не следует забывать, что текст в рок-композиции является частью синкретического музыкального, вербального и визуального единства, он не вполне самодостаточен и ориентирован на восприятие прежде всего массовым сознанием, причем это восприятие происходит большей частью в русле поколенческой самоидентификации. В рассмотренных "петербургских" рок-композициях можно выделить отнюдь не только "высокий план" взаимодействия с традицией, но и "общие места", штампы, банальности. Однако Ю. Н. Тынянов отмечает, что "эмоциональный поэт имеет право на банальность. Эмоционально слова "захватанные", именно потому, что "захватанные", потому что стали ежеминутными, необычайно сильно действуют" (27). Критерием художественности поэтического произведения можно считать, вероятно, масштаб личности, которая угадывается за словом, и эмоциональное начало, проявляющееся в личности поэта. Именно масштаб личности и эмоциональное начало, присущее проанализированным текстам, позволяют считать лирику Башлачева и Шевчука фактом русской поэзии.


ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Топоров В. Н. Петербург и "Петербургский текст русской литературы" (Введение в тему) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 259.

(2) Там же. С. 283-289.

(3) Долгополов Л. На рубеже веков: О русской литературе конца ХIХ - начала ХХ века. М., 1985. С. 151.

(4) Топоров В. Н. Указ.соч. С. 336.

(5) Андреев Д. Л. Роза Мира. М., 1991.

(6) Топоров В. Н. Указ.соч. С. 294.

(7) Тименчик Р. Д. "Поэтика Санкт-Петербурга эпохи символизма/постсимволизма // Уч. Зап. ТГУ. Вып. 664. Семиотика города и городской культуры. Петербург. Тарту, 1984. С. 123.

(8) Тимашева М. Я не люблю пустого словаря // Театральная жизнь. 1987. N 12. С. 31.

(9) Паперный В. М. Андрей Белый и Гоголь. Статья вторая // Уч. зап. ТГУ. Тарту., 1983. Вып. 620. С. 97-98.

(10) Топоров В. Н. Указ.соч. С. 337.

(11) Максимов Д. Е. О мифопоэтическом начале в лирике Блока (Предварительные замечания) // Блоковский сборник III. Тарту, 1979. С. 18.

(12) Топоров В. Н. Указ.соч. С. 348-349.

(13) Там же. С. 349.

(14) Галич А. А. Возвращение. Л., 1988. С. 211.

(15) Зайцев В. А. Новые тенденции современной русской советской поэзии // Филол. науки. 1991. N 1. С. 7.

(16) Николаев А. И. Особенности поэтической системы А. Башлачева // Творчество писателя и литературный процесс. Иваново, 1993. С. 124. (17) Паперный В. М. Указ.соч. С. 96.

(18) Ахматова А. А. Поэмы. Requiem. Северные элегии. Л., 1989. С.110.

(19) Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Сны Блока и "Петербургский текст" начала ХХ века // Творчество А. А. Блока. Тарту, 1975. С.130-131.

(20) Топоров В. Н. Указ.соч. С. 389.

(21) Тименчик Р. Д. Указ.соч. С. 120.

(22) Минц З. Г. Блок и Гоголь // Блоковский сборник II. Тарту, 1972. С. 135-136.

(23) Там же. С. 137.

(24) Паперный В. М. Указ.соч. С. 95.

(25) Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Уч. зап. ТГУ. Вып. 664. С. 39.

(26) Максимов Д. Е. Указ.соч. С. 23.

(27) Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М., 1993. С. 268.