Если вас спросят: "Где родился панк-рок?", что вы ответите?
- В Англии, конечно, - скажете вы и ошибетесь. Как-то раз в гости к
известному в современной ленинградской рок-тусовке Диме Левковскому приехала
занимающаяся музыкальным бизнесом знакомая барышня из Лондона. После посещения
рок-клуба, ряда квартир, в которых проживали молодые музыканты, и погуляв по
улицам колыбели трех революций, она сообщила Диме, что настоящие панки живут в
Ленинграде, а в Англии ребята, называющие себя так, - это просто переодетые и
перекрашенные добропорядочные буржуа. В Англии я, правда, не был, но в прошлом
году судьба занесла меня в Западный Берлин, и там, на Курфюрстендамм - главной
тусовочной улице - пообщавшись с самыми живописными немецкими панками, я
почувствовал, что госпожа из Англии, возможно, в чем-то была права.
На самом деле сейчас можно точно сказать, где родина панка, и не только родина,
а даже где эта улица, где этот дом. Дом этот - 525-я школа города
Ленинграда. Видимо, в Англии произошло зачатие, а само дитя появилось на свет в
мрачных коридорах советской средней школы. И когда до России каким-то путем
доехала первая пластинка английского панк-рока "Нэвэ майнд де
боллокс...", один из учеников вышеупомянутой школы позвонил своему товарищу
и сказал:
- Знаешь, Конвоир (или Хряк, или Лэйк, или... да-да, Свин), у них появились такие
же идиоты, как и мы...
Информатора звали Женей, информируемого - Андрюшей. Женя учился в десятом
классе обычной средней школы. Женя был из хорошей семьи и учился тоже очень
хорошо, что и помогло ему после окончания школы без усилий поступить в
институт-ВТУЗ - Высшее Техническое Учебное Заведение, или Все Тупые Уже
Здесь. Андрюша тоже был из хорошей семьи и после окончания вечерней школы
рабочей молодежи поступил в институт - правда не в технический, а,
наоборот, в театральный (ЛГИТМиК) и стал настойчиво овладевать профессией
драматического артиста.
Несмотря на столь разную профессиональную ориентацию, обоих юношей выделяла из
круга их сверстников тяга к творчеству. Еще учась в десятом классе, Женя написал
поэму по мотивам известного произведения "Федорино горе". В моей
памяти почти стерлись уже строки этого великолепного опуса, помню только что-то
такое - "Скачет Брежнев по полям-по полям, а Подгорный - по
лесам-по лесам, вот Косыгин бежит, покрякивает, через лужи-лужи крови
перескакивает..." - даже по этому маленькому отрывку можно судить о
высоком гражданском и художественном звучании поэмы. Кроме поэтического дара,
Женя имел и другие - он неплохо рисовал, его знаменитая, правда в довольно
узких кругах, картина "Бегущие битники" - просто шедевр
современной живописи, еще Женя занимался фотографией.
Андрюша тоже писал стихи, и хотя, в отличие от Жени, не рисовал и не
фотографировал, зато сочинял музыку. Надо заметить, что в те времена Андрюша и
Женя музыку слушали постоянно - она стимулировала их творческий рост, давала идеи
для новых произведений, да и просто доставляла удовольствие. Ребята обожали
Махавишну Окестра, Фрэнка Заппу, Билли Кобэма, Стэнли Кларка, Чикаго, Кровь, Пот
и Слезы да и много, много еще групп и отдельных исполнителей были им по
душе.
Каждое воскресенье Андрюша проводил в Доме культуры имени Ленина, где
располагался клуб филофонистов, и не было случая, чтобы Андрюша вернулся оттуда
трезвым. Тогда, в конце семидесятых, пиво в ларьках если и разбавляли, то очень
умеренно - уважение к личности потребляющего напиток еще не окончательно
девальвировалось и поэтому три-четыре кружки бархатного, которое продавалось в
десяти шагах от входа в Дом культуры им. Ленина, могли скрасить жизнь любого
желающего. Андрюша привозил домой новые пластинки и новых друзей -
любителей музыки, литературы, пива и еще многого, чем увлекалась тогда
прогрессивная демократическая молодежь Ленинграда и области. Однажды мой
одноклассник Вольдемар привел меня в этот гостеприимный дом, и мне там так
понравилось, что я стал бывать у Андрюши все чаще и чаще. Вольдемар же
познакомил меня и с Женей.
В частной жизни Женю тогда звали Юфой, и выглядел он довольно впечатляюще.
Семнадцатилетний Юфа носился по району Купчино на жутком велосипеде
"Украина", пугая собак, кошек, пешеходов, автомобилистов и вообще все
относительно живое. Издали казалось, что не только молодой спортсмен, но и его
машина заросла жесткой бурой шерстью. И хотя на колесах и раме велосипеда была
просто рыжая грязь купчинских дорог, а шерсть начиналась лишь с распахнутого
ворота рубахи, было впечатление, что по проезжей части проспекта Славы носилось
какое-то невиданное животное - оскалив зубы, сверкая глазами и размахивая
хвостом. Вид хвоста придавала монстру сетка-авоська с пластинками Хендрикса и
Джеймса Брауна, зацепленная ручками за багажник.
Костюм Юфы был скромен и абсолютно закончен - ни прибавить, ни отнять.
Строгие, настоящие мужские сандалии на босу ногу, тренировочные синие штаны и
белая крахмальная рубаха навыпуск размера на два больше, чем нужно было по
общепринятым стандартам. А поскольку Юфа и сам был довольно здоров, то его
гигантские рубахи смахивали на докторские халаты. Впоследствии Юфа ввел в
молодежную моду еще и белые чепцы и стал выглядеть совершенным доктором.
Что там бритые виски, что там кожаные куртки - фигня все это, мода, безвкусица и
дешевый стандарт. А вот когда году эдак в восьмидесятом, а то и семьдесят
девятом компания молодых людей в поношенной продукции фабрик
"Рассвет", "Заря" и еще не помню, каких, по команде Юфы
вытаскивала из карманов белые чепцы, иные даже с красными крестами, напяливала
их на головы (а если лицо было при этом небритым и на глазах-маленькие темные
очечки, вот это был видок!..) и с дикими воплями неслась к пивному ларьку,
картина впечатляла по-настоящему.
Компания Жени и Андрюши быстро росла - молодежь охотно шла на знакомство с
этими симпатичными парнями.
- Чепцы, очечки, и вперед! - говорил Юфа.
- Радоваться надо! - говорил Свин - так тогда уже стали называть
Андрюшу.
Прежнее прозвище - Конвоир - происходило от джинсового костюма,
название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово.
Костюм этот заслуживал внимания - он был заштопан так и покрыт таким
количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе
"Север", что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру
подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими
словами:
- Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьешь и пьешь. Ты что
тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый
крутой?
- Ребята, - Конвоир поморщился, - у меня ведь действительно, самый
крутой костюм.
За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще не новость, конечно, что и нам,
и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, "на
орехи". Причем, чем дальше, тем больше. (Здесь и далее я пишу
"мы", имея в виду и себя, поскольку в то время год или два был
полноценным членом компании Свина, а теплые отношения с ним поддерживаю до сих
пор, хотя видимся мы довольно редко.)
К концу семидесятых в общественном сознании четко сложился стереотип
отрицательного персонажа "хиппи", которого побить или как-нибудь
унизить, ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что
"хиппи" легко узнавались в толпе - худые, волосатые и в западном
рванье. Мы же были одеты не в рванье (к этому времени Андрей сменил своего
"Конвоира" на более современный наряд), да и вдобавок, не в западное,
волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой - странное
какое-то явление, и поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать,
бить ли нас, как хиппи, или же мы - обычные ребята, просто не очень
богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на
внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов
- это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем,
сложно это все...), а поскольку с чувством юмора у нашего народа, в основном,
дело обстояло неважно, то он (народ, то есть) довольно долго ломал голову
- насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, что насмехаются -
да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там
перегонит, ну, тут началось...
Но и здесь народ попал впросак - опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не
собирались над народом насмехаться, поскольку и сами были как бы народ, просто
веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. (Это - исключительно мое
мнение, возможно, кто-то из панков стоял на других житейских позициях - мы
просто никогда не говорили о такой ерунде.) Но так хитро все закручено, что,
смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из
числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас
за парод, хотя народом мы продолжали быть. Вот так.
- Радоваться надо!
- К станку бы вас всех! - отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело.
Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую
практику, стоял два года, правда, не у станка, но у слесарных тисков на заводе
имени Ленина. Юфа работал кузнецом на заводе турбинных лопаток, Вольдемар
- в горячем цехе Невского завода, Свин держал экзамен в театральный,
сменив перед этим ряд профессий, связанных с тяжелым физическим трудом, так что
пресловутым станком нас было трудно удивить, а зачастую мы могли разобраться в
нем лучше, чем те, кто рекомендовал нам работу такого характера.
В отличие от советчиков, кадровые рабочие, которых мы называли
"соловьями", охотно и быстро признавали нас за своих, правда, слегка
"двинутых" ребят и охотно пили с нами пиво.
- Радоваться надо!
|