После поездки мы как-то сблизились с Цоем - нам было легко общаться, так как Цой был молчалив и достаточно мягок и уступчив, я тоже особенно не любил суеты, хотя суетиться приходилось довольно часто, а главное, нас сближали похожие музыкальные пристрастия - я собирал пластинки, менял их на "толчке", и у меня все время были новые поступления. У Свина они тоже были, но к этому моменту он с головой ушел в изучение панк-рока, и выбор в его коллекции был довольно специален. Я же собирал "красивую" музыку - Джетро Талл, Йес, Битлз, из новых людей - Костелло, Телевижн, Претендерс... Познакомился я и с музыкой Давида Боуви и записал почти все его пластинки - так он мне понравился. Цой приходил ко мне записывать музыку на свой магнитофончик "Комета", мы говорили о роке, но играть вместе не пробовали - стиль ПИЛИГРИМА, где я продолжал трудиться, был Цою не близок - это больше походило на Ху середины семидесятых - такой мощный громкий рок. Дюша был нашим музыкальным и идейным руководителем, он обожал Ху и Лед Зеппелин, и под его руководством мы грохотали вовсю. Цою же нравилось играть более тонкую музыку, что он и делал в ПАЛАТЕ N6.

Довольно сложно сейчас писать о том, как мы тогда существовали - масса подробностей не запомнилась, поскольку мы принципиально не думали ни о завтрашнем дне, ни о вчерашнем. Среди нас не было летописцев и никто, даже мысленно, не вел хроники событий. Музыка сделала нас такими - не похожими на других, чужими, среди своих. Это ощущение чужеродности до сих пор во мне, а окружающие это чувствовали и чувствуют, и это вызывало и продолжает иногда вызывать у них недоумение. Гребенщиков как-то сказал, что в те годы рок-н-ролл был единственной до конца честной вещью в этой стране, и я полностью с ним согласен. Только это могло вызвать радость в наших душах. Именно РАДОСТЬ - не смех и хихиканье. Разве те люди, что стоят в очередях, чтобы сдать пустые бутылки, чтобы купить полные бутылки, чтобы выйти на свободу, после опорожнения бутылки, разве есть РАДОСТЬ в их душах? Они смеются постоянно - над похабными анекдотами, над глупыми шутками, несущимися с киноэкранов, над рассказами писателей-сатириков о том, как страшно жить в этой стране, они смеются над собственным убожеством, нищетой и порочностью, но нет РАДОСТИ на их лицах. А мы искали эту радость и находили ее. В рок-н-роллах Элвиса и балладах Битлз мы открывали больше смысла, чем во всех тех статьях Ленина, что я законспектировал в 9-м и 10-м классах школы и на 3-х курсах института.

Критиковать то, что происходило вокруг, нам претило, и хотя мы иногда скатывались до обсуждения окружающего, в основном, старались этого избегать. Вступать в прямой диалог с государством значило принимать правила его игры, что было для нас глубоко омерзительно. Те ценности, которые нам предлагались, были просто смешны - они выглядели такими бессмысленными и ничтожными, что для их достижения совершенно не хотелось тратить время и силы.

Работая на заводе, я как-то раз зашел в один из корпусов, где трудились инженеры, проектировщики, чертежники и прочие бойцы интеллектуального фронта, прошедшие институты и университеты. Трое таких бойцов стояли на темной, заплеванной и загаженной окурками и горелыми спичками лестничной площадке и украдкой разливали водку в граненый стакан. Подивившись на такую работу людей в строгих костюмах и при галстуках, я вошел непосредственно в помещение, где инженеры непосредственно должны работать. Двое или трое инженеров сидели за письменными столами и, покуривая (на лестницу, вероятно, выходили только пить), смотрели в потолок, очевидно, раздумывали, что бы еще такое как-нибудь усовершенствовать. Остальные пятеро или шестеро были заняты более активными делами - кто читал газету, кто говорил по телефону, кто листал бумаги на столе. Я заметил, что это в основном были приказы и инструкции. Я передал кому-то какую-то записку и отправился восвояси, в свой слесарный цех.

"Вот учись в институте, слушай пять лет ахинею, чтобы в результате оказаться на заплеванной лестнице с бутылкой водки, пусть и с дипломом в кармане и в строгом костюме", - думал я. Мне было ясно, что гораздо приятнее выпивать ту же водку в компании друзей под хорошую музыку и не ограничивать этот процесс временем с 9 до 17-ти. При этом не нужно в конце месяца со страшными нервными затратами делать за три дня то, что нужно было сделать за месяц - начертить еще какой-нибудь сногсшибательный механизм, который, на радость всему земному шару, изобрел в конце месяца такой же полуалкоголик-проектировщик из соседнего кабинета.

В цехе же пили уже совсем неприкрыто, откровенно, с чувством, с толком, обстоятельно, но при этом еще и по уши в грязи. Разговоры, состоящие в основном из мата, вертелись вокруг баб, выпивки и футбола. Отдельной, святой темой была политика - тут каждый являлся знатоком и про членов политбюро знал, кажется, намного больше, чем сами члены. Все были также мудрыми стратегами и во внешней политике - не было сомнений, когда нужно "дать по яйцам" немцам или чехам, когда вы... ну, скажем, трахнуть арабов, кому экспорт, откуда импорт, где что сколько стоит и какова зарплата... хотя за границей никто из них никогда не был, они знали быт западных "мудаков" основательно (с их точки зрения) и смеялись над глупостью американцев, жадностью немцев и развратностью французов со знанием дела. Это было просто противно. Не злило, не вызывало желания спорить, доказывать - просто было противно. Хотя, порядочно было среди рабочих и нормальных людей, не лишенных здравого смысла, но они все как-то помалкивали и не бросались в глаза - видимо, стеснялись высовываться.

Когда с экрана телевизора я слышу голос диктора, который говорит о "сером большинстве", имея в виду парламент или какой-нибудь съезд, это неправда. Серое большинство не там, не в зале заседаний, оно вокруг нас, в магазинах, на заводах. в автобусах, в ресторанах. Оно уверено в себе, монолитно и непобедимо.

Но что-то я опять отвлекся. Итак, мы не занимались политикой в отличие от всего многонационального народа и, естественно, не были теми кухарками, которым наши мудрые вожди могли бы вручить бразды правления государством. Я приходил к Цою в "дом со шпилем" на углу Московского и Бассейной, мы сидели и слушали Костелло и "Битлз", курили Беломор, пили крепкий сладкий чай, которым нас угощала Витькина мама, потом ехали ко мне на Космонавтов, слушали "Ху" и "ЭксТиСи", потом... Выбор был широк - идти к Олегу и слушать "Град Фанк" и "Джудас Прист", идти к Свину и слушать Игги Попа и "Стренглерз", ехать к Майку и слушать "Ти Рекс", пить кубинский ром с пепси-колой и сухое, ехать к Гене Зайцеву, пить чай и слушать АКВАРИУМ... И говорить, говорить, говорить обо всем, кроме политики и футбола.

Мы были полностью замкнуты в своем кругу, и никто нам не был нужен, мы не видели никого, кто мог бы стать нам близок по-настоящему - по одну сторону были милицейские фуражки, по другую - так называемые шестидесятники - либералы до определенного предела. Тогда они нас не привлекали. Я знаю много имен настоящих честных людей этого поколения - и тех, кто погиб, и тех, кто уехал, но это единицы, и имена их так растиражированы, что покрывают собой все то же серое большинство, но теперь уже либеральное, которое стоит с застывшей ритуальной маской светлой интеллигентной печали на лицах под песни Окуджавы, а потом идет ругать КПСС в свои конторы, чертить чертежи новых ракет и пить водку на лестничных площадках своих учреждений (см. выше)...

Мы были совершенно лишены гордыни в советском понимании этого слова - никто и в мыслях не имел становиться "личностью", поскольку это подразумевает жизнь в коллективе и по законам коллектива, что нам не импонировало. Один человек в пустыне - личность он или не личность? Он просто человек - две руки, две ноги и все остальное. Только в коллективе, где четко определены законы поведения, человек может стать так называемой "личностью". Законы коллектива здесь даже важнее, чем сам коллектив, ведь в сообществе, где нет четко определенных канонов и каждый действует по собственному усмотрению, каждый представитель коллектива является личностью, не похожей на других. В советском же коллективе, да и не только в советском, а, скажем так, в современном, "личность" - это особа, добившаяся максимальных результатов, действуя по законам коллектива. И здесь нет исключений - я ведь говорю не о законах государства, а о более глубоких законах коллектива, и те, что нарушает даже государственные законы, все равно остается в рамках, заданных жизнью, в коллективе. ПИСАТЕЛЬ, ДИССИДЕНТ, РАБОЧИЙ, МУЗЫКАНТ - это все четко заданные маршруты, по которым люди идут к достижению статуса "личности". Мы же были НИКТО. Слова "панк" или "битник" здесь можно использовать чисто условно, просто чтобы было понятно, о ком в данный момент идет речь. За этими словами ничего не стоит, они ничего не значат. Мы сегодня могли одеться так, завтра - иначе, отрастить волосы, сбрить их наголо, играть хард-рок или панк, слушать Донну Саммер или Кинг Кримзон - в пустыне, которую мы создавали вокруг себя, отсутствовало понятие "мода".

Я - никто и хочу им остаться,
Видно, в этом и есть мой удел...

Заходили мы иногда и к Гене Зайцеву - я уже упоминал это имя. Гена был главным ленинградским хиппи, и в его квартире (вернее - квартирах. Гена был одержим обменом жилплощади - он хотел жить в центре и с каждым годом все ближе и ближе к нему подбирался) было много интересного: кипы фотографий разных хипповых тусовок, горы самиздата, полки, заставленные альбомами с различной музыкальной информацией, книги, пластинки и прочие атрибуты независимого молодого человека. С Геной я познакомился на пластиночном "толчке" и одно время бывал у него довольно часто - меня интересовало все новое, а о хиппи я знал очень мало. Цой тоже порой захаживал со мной к Гене, но относился к его убеждениям скептически, как и я через некоторое время стал к ним относиться. Все-таки хиппи - это было четкое сообщество, все тот же коллектив с какой-то своей иерархией, своими законами, со своим специальным языком, который сейчас ошибочно называют слэнгом. А какой же это слэнг - просто искаженные английские слова, и только, которые, будучи произнесены правильно по-английски, означают то же самое, что и на хипповском слэнге. Хиппи нам быстро надоели, но с Геной у нас остались хорошие приятельские отношения, не затрагивающие его идеологию. Он знал практически всех ленинградских музыкантов, сам время от времени устраивал концерты, знал все последние рок-новости, и у нас всегда было о чем поговорить. И мы говорили, гуляли, бродили по городу, радовались солнцу, снегу, весне, осени, лету, траве, домам вокруг, друг другу - радовались почти всему. А на то, что не радовало, просто не обращали внимания.

Зима подошла к концу, я всю весну прорепетировал с Пашей Крусановым в его группе АБЗАЦ, где игралось нечто аквариумоподобное, а Цой написал несколько новых песен, в том числе "Бездельника N1":

Гуляю, я один гуляю.
Что дальше делать,
Я не знаю.
Нет дома, никого нет дома.
Я лишний, словно
Кучка лома.
Я - бездельник, у-у-у,
Я - бездельник, у-у-у, мама, мама...