Медленно, по верно, сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна - и на толчке, и на концертах, и на улицах все чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые ПЛАСТИНКИ - Дюран-Дюран, Стренглерз, Адам энд зе Энтс, последние надежды волосатых - Лед Зеппелин и Кинг Кримзон тоже подложили им изрядную свинью - Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие "фенечки" - "пацифики", повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители "тяжеляка", все это не привлекало уже к себе молодые горячие головы. Да и сами эти головы из безумных и горячих постепенно становились, трезвыми и холодными. Плюясь и ругаясь убегали из моего дома захожие волосатые гости, проклиная "диско", которое слушали тогда мы с Витькой. Под "диско" последние могикане "Свит Фридом" подразумевали Игги Попа, Боуви и Яна Дюри. Нам уже давно неинтересно было общаться с этими бедными людьми, не прочитавшими за всю свою жизнь ни одной книги, кроме "Мастера и Маргариты". "Булгаков - это в кайф" - говорили они, мечтательно прикрыв глаза. "А совдеп - не в кайф"... " А что еще в кайф?" - спрашивали мы. "Пинк Флойд ранний в кайф. А поздний - не в кайф. И диско - не в кайф"... "Гребенщиков продался истеблишменту, - говорили они. - Не в кайф". Мы терпеливо слушали эти глубокомысленные рассуждения. "В костюме стал выступать, в пиджаке. Не в кайф". "А идите-ка вы в жопу с вашим кайфом" - говорили мы, заканчивая беседу. Уходили, уходили раздолбайские пассивные семидесятые, пришли уже холодные, математически выверенные, компьютерно-чистые и активные восьмидесятые. "Ревущие восьмидесятые", - как сказал Б. Г.

Гена Зайцев не утонул в болоте агонизирующего хиппанства, выплыл и, на удивление всему Ленинграду, преобразился - даже цвет лица у него стал здоровее. Волосы, правда, он не состриг - но я уже говорил, что длина волос не имеет, в принципе, значения, мы уже стали чуть-чуть умнее и смотрели не только на волосы, но и на то, что под ними. У Гены стали появляться новые, ранее никогда не переступавшие порог этого дома люди - в кожаных куртках, строгих костюмах, с узенькими галстучками, с короткими стрижечками... Тьфу, ты, опять я о волосах! В темных очечках, я хотел сказать. Гена проявлял живой интерес ко всему новому, не забывая, однако, и старого, но я тоже люблю Джетро Талл семидесятых и это не мешает мне торчать от Клэш и Оркестровых Маневров, и в квартире Гены - рассаднике пацифизма, как говорил его участковый милиционер, зазвучали новые голоса.

Мы шли к Гене темным мартовским вечером, шлепая по лужам Московского проспекта - очередная оттепель радовала нас и позволила одеться поприличней - на Витьке был длинный широкий плащ, малиновые узкие бархатные штаны н остроносые туфли, на мне - широкое желтое пальто с огромными плечами - мы использовали заброшенные гардеробы родителей и, чуть-чуть подновив их, привели эти вещи в соответствие нашим вкусам. Гена к этому времени в очередной раз поменял квартиру - теперь он жил около Технологического института - уже довольно близко от рок-клуба и ездить к нему было очень удобно практически из любой точки Ленинграда. Этой весной у нас с Витькой отпали последние сомнения - быть или не быть нашей группе, имеет ли смысл исполнять Витькины песни в таком виде, в каком мы их делали, - мы уже стали ГРУППОЙ. После новогодних московских домашних концертов у нас состоялся маленький домашний концертик в Ленинграде - в какой-то из бесчисленных мансард Петроградской стороны, и публика опять была в восторге, публика взрослая, серьезная, какие-то режиссеры, художники, богема, одним словом. Это было то, что нам нужно, - приятно было иметь дело с образованными людьми, да мы и понимали, что только они могут помочь нам расти - в конечном счете и устройство концертов, и аппарат, и все остальное могли пробить только личности, так или иначе имеющие вес в официальной культурной жизни страны - подполье уже явно стало несерьезным и несостоятельным способом существования. Я не помню, кто устраивал этот концертик на Петроградской, но там у нас появился Первый Официальный Фан (поклонник), не принадлежащий к кругу наших друзей. Друзьям-то тоже все нравилось, но друзья есть друзья, а тут незнакомый крепкий молодой человек с мутными глазами и красным носом так прямо и заявил нам:

- Я ваш первый официальный фан. Запомните это. Когда станете знаменитыми, говорите все, что ваш первый официальный фан, это я - Владик Шебашов.

Мы идем в гости к Гене, говорим о всякой ерунде, и вдруг Витька спрашивает меня:

- Леша, а у тебя, вообще, какие планы на будущее?

- В каком смысле?

- Ну, через десять лет, через пять, каким ты себя видишь? В каком качестве?

- Не знаю. Я как-то не думаю об этом. Тебя интересует, какую пенсию я хочу получать от государства что ли?

- Вообще - чем заниматься?

- Я думаю, что будем играть дальше. Этого дела на всю жизнь хватит. А ты как считаешь?

- Да вот я тоже сейчас подумал, что я ничего другого перед собой не вижу.

- Ну, ты еще рисуешь - можешь художником стать, если захочешь.

- Мне кажется, не захочу. В музыке я живу. Видишь, мы же не профессионалы, и все это чистое дилетантство, но у нас будут свои слушатели. Ты как думаешь?

- Уже есть. Владик Шебашов.

Витька засмеялся:

- Да, Владик Шебашов, Майк, Борис... Борис ведь тоже непрофессиональный музыкант, и Майк тоже...

- Что значит - непрофессиональный? Как раз, по-моему, профессиональный. Одни играют так, другие - иначе, но играют ведь все равно и живут этим. Не в смысле денег, а вообще - это основное дело. Они-то, как раз, профессионалы. И ты - тоже. Вернее, - мы.

- Да, ладно, профессионалы - не профессионалы, какая, в общем, разница? Ты серьезно говоришь, что это для тебя основное дело?

- Да. А для тебя?

- Ну, я же говорю, - у меня ничего другого нет. Только моя гитара. Вот, кстати, новую уже пора покупать.

- Давай, Витька, успокоимся и будем играть себе. Что голову-то забивать?

- Классно! Кстати, знаешь, мне что-то перестало нравиться наше название. Я решил, что нужно брать одно слово. Во-первых, нас двое, и ГАРИН И ГИПЕРБОЛОИДЫ - это как-то странно: ты-то теперь один Гиперболоид. И потом одно слово как-то более новое. Одно короткое точное слово. Согласен?

- Ну, не знаю. Мне "Гарин" очень нравится. Я бы оставил. А ты все-таки лидер - тебе решать. Если ты категорически против, давай придумывать новое.

- Да, Леша, я, в общем, против.

- Какие-нибудь мысли по поводу нового у тебя есть?

- Не-а-а...

- Давай любые слова - первые попавшиеся. Устроим "мозговой штурм". Может быть, что-нибудь подвернется.

- Давай. Стена, космонавты, цирк, асфальт, пионеры.

- "Космонавты" - очень смешное название.

- Давай "Космонавтов" запомним. Поехали дальше. Теперь ты.

- Цирк, кино, театр, кинотеатр, ринг, спортсмены, корабли...

- "Цирк" уже было. Так. Террариум, ярило, свет, ночь...

Так ничего и не выбрав толкового, мы добрели до квартиры Зайцева. На дверях рядом со звонком висел картонный кружок с маленькой прорезью сбоку. В прорези, если кружок поворачивать вокруг оси, появлялись вежливые надписи: "Приду в 20.00", "Приду в 21.00", "Приду в 22.00" и наконец категорично - "В квартире никого нет". На этот раз в прорези было самое приятное сообщение: "Мы дома".

Сегодня здесь мы должны были встретиться с Борисом - он позвонил Витьке и сказал, что у него к нам дело и что он будет вечером у Зайцева, который уже предупрежден и ждет нас.