А землю все-таки пробудило тепло, от тепла земля проросла травой, деревья –
клейкими листочками. Ночи же от весны к лету становились все светлей, пока не
вылиняли, как тогдашний мой "Wrangler", купленный за тридцатку и
застиранный до цвета июньских ночей.
Я отвечаю теперь не только за САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, но и за группу кайфовальщиков,
любитеяей подпольных увеселений. САНКТ-ПЕТЕРБУРГОМ я распоряжаюсь не полностью,
но зато кайфовальщики теперь в моих руках.
По системе конспиративных звонков узнаю время и номер телефона. Звоню. Голос
женский.
– Группа № 15, – называю.
– Двадцать три – тридцать, – отвечает. – Адрес – улица X, дом У.
Звоню кайфовальщикам и договариваюсь возле Финляндского. Конспирация вшивая. Все
конспиративные кайфовалыцики договариваются там же, поскольку на Охту ехать от
Финляндского вокзала в самый раз.
Из цветасто-волосатой толпы, пугающей своим видом спешащих к субботним
электричкам трудящихся, ко мне пробиваются кайфовалыцики из группы № 15 и сдают
по трехе. Погружаемся толпой в удивленные трамваи и, громыхая, укатываем на
улицу Х, дом У.
На Охте находим дом – школа нового индустриально-блочного типа.
А ночь светлее юности...
Арсентьев и подруга его белокурая, словно клуха и петух, а яркий галстук
Арсентьева только подчеркивает сходство.
В зале – битком. Несколько киношных софитов стоят возле сцены, а на сцене
мрачноватые поляки из группы обеспечения СКАЛЬДОВ раскручивают провода. Сдаю
трешницы кайфовальщиков Арсентьеву в фонд Клуба. Разглядываю мрачноватых поляков
и ту аппаратуру, которую они подключают. Аппаратура что надо –
"Динаккорд" и клавиши "Хаммонд-орган". Появляются братья
Зелинские с сотоварищами. Такие веселые. Они опять в России на гастролях. И
полтыщи кайфовалыциков в зале становятся все веселее. А в спецкомнате поляков
веселили на трешницы кайфовальщиков.
СКАЛЬДЫ выходят на сцену играть на "Динаккорде", а зал орет им, а
старший Зелинский пилит на "Хаммонд-органе", а младший – на трубе или
скрипке. И сотоварищи пилят на басу и барабанах. А когда СКАЛЬДЫ на прощание
играют "Бледнее тени бледного" из ПРОКОЛ ХАРУМ, в зале начинается
чума. Или холера. Какая-то эпидемия с летальным исходом в перспективе.
– Ну, полный отлет! – кричит Летающий Сустав, а рыжие Лемеховы ухмыляются
нервно.
Эпидемия продолжается, и когда СКАЛЬДЫ уходят со сцены, в ту комнату, где их
поджидают Арсентьев и Белокурая с парочкой приближенных добровольцев-официантов
из рок-н-ролльщиков.
Мрачноватые поляки сворачивают "Динаккорд" и "Хаммонд". Мы
только хмыкнули. Не дадут, значит, нанести увечье знаменитым фирмам.
Пока кайфовальщики чумеют в зале и на ночной лужайке возле школы, АРГОНАВТЫ
вытаскивают свои самопальные матрацно-полосатые колонки, и я думаю, что и это,
пожалуй, сгодится для бандитско-музыкального налета.
Играют АРГОНАВТЫ – нормально играют и нормально поют, и лучше всего поют на три
голоса из БИЧ БОЙЗ, но это так – вчерашний день. А сегодняшний день – это мы,
САНКТ- – черт возьми! – ПЕТЕРБУРГ, думаю я, чувствуя, как привычный озноб
пробегает по телу, и это значит – выступление получится.
И оно получается. Рвем АРГОНАВТАМ все провода. В зале – то же самое. Только в
квадрате. Или в кубе.
Далее Зелинский на четвереньках выбирается на сцену и "джемует" по
клавишам, а перед ним пляшут ленинградские мулаты Лолик и Толик до тех пор, пока
Зелинский не падает в оркестровую яму. Веселая жизнь! Кайф!..
Хранится у меня пара затертых фотографий той ночи 1971 года. Косматый молодой
человек в белых одеждах бежит по сцене с гитарой. Лица не видно почти. Тут же
Серега, Володя, Мишка – дорогие моей памяти товарищи, объединенные порывом
настоящего драйва, музыкального движения, гонки. И по мгновению, вырванному
фотографом, можно восстановить вкус времени, как по глотку воды – вкус реки; а
вкус тех лет – терпкий, с горчинкой противостояния, через которое входящее
поколение больших городов пытается, путаясь в чащобах, осознать себя. Да и не
все вышли из чащи к ясным горизонтам, но ведь начинались те самые семидесятые, о
которых теперь сказано миром скорбно и зло. И не хочу я героизировать или
романтизировать наше стихийное противостояние тому, о чем теперь сказано миром
скорбно и зло, но лишь предположить, что молодости, может быть, дан дар
предчувствия больший, чем опыту... Да, опыта у нас не было совсем.
Параллельно с концертами Арсентьева еще происходили не централизованные новой
властью выступления, и тут стоит вспомнить двухдневный шабаш в Тярлево, в
большом деревянном клубе, на сцене которого САНКТ-ПЕТЕРБУРГ набрал-таки еще
очков сомнительной популярности в компании с другими популярными тогда
рок-группами – не стану врать и называть их, поскольку не помню точно. Но точно
помню – Коля Васин лез целоваться от восторга, а после рок-н-роллыцики и
кайфовальщики победно шли к станции, но по дороге рок-н-ролльщиков и
кайфовальщиков, возглавляемых Колей Васиным, атаковали тярлевские дебилы и
гоняли по картофельным полям, удовлетворяясь, правда, лишь внешним унижением
пришельцев.
Весной и летом 1971 года прошло несколько ночных концертов, организованных
Арсентьевым.
Лично я передал ему значительную сумму из трешниц кайфовальщиков и как-то,
прикидывая перспективы, неожиданно пришел к простой и страшной мысли: "Ведь
это же просто афера! Нас же просто подсекли, как рыбину на блесну, на блестящий
значок с веточкой! Мы раньше работали и получали от профкомов несчастные
восьмидесятирублевки, и покупали, пропади они пропадом, усилители и динамики. Но
теперь-то все в руках Арсентьева, а что-то не слышно о признании, о Клубной
собственности, мы лишь глубже и глубже опускаемся в подполье, уже чувствуется
его сырость и шорох мышей, и далекий пока оскал крыс!"
Молодость болтлива, а я был молод, резок и, придя к страшному выводу, стал
болтать на всех рок-н-ролльных углах. И не только я – еще несколько смельчаков
допетрило до аналогичных выводов. После речей наших только что не крестились, и,
наговорившись вдосталь, я успокоился, тайно надеясь на ошибку. Но волна, так
сказать, пошла, и, кажется, где-то в августе САНКТ-ПЕТЕРБУРГ вызвали на
своеобразный рок-н-ролльный "ковер", а точнее, в пивной зал
"Медведь", что напротив кинотеатра "Ленинград" в
полуподвальчике.
Мы с Мишкой притащились туда; оказалось, полуподвальчик ангажирован Арсентьевым,
и в этом пивном "Медведе" нас, то есть САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, должны
судить.
За несколькими столами за кружками и сушеными рыбными хвостами сидели
волосатики, но не музыканты, а в основном, скажем так, музыкальная
общественность.
– Они предали нашу идею, – сказал один нервный.
– Они никогда не были преданы нашей идее, – сказала одна невзрачная.
– Они пытались провалить наш Клуб, его идею и идею его порядка, – сказал один с
выдвигающейся вперед, словно ящик для письменного стола, челюстью.
– Чего это они? – удивился Мишка. – Эй, мужики! Пивка плесните!
– Они, мало сказать, недостойны, – сказал другой нервный.
– Если чего они и достойны... – сказала другая невзрачная.
– Если и достойны, то осуждения и... – сказал другой, вперяя в нас вытаращенные
глаза, эти два протухших желтка. Поднялся Арсентьев, быстрым зябким движением
переломил пальцы, остановил говоривших движением руки. Он был в костюме и
галстуке, хотя на улице стояла жара. На лацкане подмигивал значок с
веточкой.
– Дошли слухи, – сказал они мягко улыбнулся, – но я как-то не верю.
– Конечно! – Это Коля Васин не выдержал. – Вы что же! – крикнул он нам. – Ведь
не правда, что вы недостойны!
– А в чем дело? – спросил я.
– В том, – быстро ответил Арсентьев, – что разговоры, исходящие от
САНКТ-ПЕТЕРБУРГА и ему подобных – это кинжальный удар в спину Клуба, нашей
организации. И именно в тот момент, когда решается его судьба, когда сделано так
много. Возможна и критика, но предательство есть предательство. А с
предателями...
– Да скажи, что не так! – Васин чуть не плакал. Все лица пивного
"Медведя" обратились к нам. Я начинал злиться, а Мишка пихал острым
локтевым суставом меня в бок, приговаривая:
– Ну скажи. Дай им, дай.
Я сказал, я дал им: повторил все, о чем болтали на рок-н-ролльных углах.
– Ясно. – У Арсентьева еще больше побледнело лицо. – Ясно, ясно. – Он помолчал,
еще больше переломил пальцы и продолжил: – Предлагаю группу САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
исключить из Клуба.
Все в пивном "Медведе" замерли.
– И не просто исключить, – голос Арсентьева стал крепче, а по щекам поднялось
зарево румянца, – а исключить и добиться его полного бойкота! Его полной
изоляции! – голос накалялся и переходил в крик: – Мы не позволим! Никогда мы не
позволим предателям разрушить здание долгожданного...
Он кричал, и крик его завораживал, и я уже жалел, что связался с обладателем
такого значка и такого крика.
Я был убит. Но вдруг Мишка, разрушая истерическую пивную тишину,
засмеялся:
– Да ну их к хренам, юродивых. Кто они и кто мы, вспомни! Валим-ка из этого
вонючего подземелья!
Через день мыс Мишкой укатили на Ярославщину валять дурака, и валяли дурака там
до осени, а осенью ходили, как кайфовальщики, на трехрублевые
"сейшены" Арсентьева, а после узнали, что Арсентьев арестован.
Каждый из нас получил по повестке на улицу Каляева. Там, в следственном отделе,
мы сидели в долгом коридоре, поджидая свою очередь, и лично я был не рад, что
оказался прав, я с тоской вспоминал ночные концерты, понимая, что не смогу
теперь верить всякому, кто придет с предложением о легальности, понимая,
впрочем, что таких предложений в ближайшее время не последует.
Выяснилось: Арсентьев носил значок не по праву, и в смысле значка он, собственно
говоря, не являлся никем. Усталый человек из следственного отдела механически
задавал вопросы: был ли там-то и там-то? сдавал ли трешницы и сколько? И про
речной трамвайчик, и про СКАЛЬДОВ. Прочтите, распишитесь, свободны. Мы свободно
выходили из следственного отдела и тут же устраивали на бульварчике имени
Каляева недолгие толковища, а после расходились по своим рок-н-ролльным
берлогам, не верящие ни во что. И получалось, что в пивном "Медведе"
вечевали в основном одни, а на Каляева таскали других – артистов, творцов, так
сказать, бедных.
Коля Васин рассказывал, что, узнав об аресте Арсентьева, он в ужасе убежал в
лесок, что рос невдалеке от его дома на Ржевке, убежал со знаменитым подарком
Джона Леннона и зарыл пластинку в лесу до более счастливых времен.
Судили Арсентьева весело. Это походило на "сейшен" – в пыльный зальчик
набилось полгорода волосатиков. Если бы Фемида не была слепа по природе своей,
глаза бы ее на это не смотрели.
Свидетели толпились в коридоре, хватало свидетелей. Подошла и моя очередь.
Женщина-судья с высокой прической разрешила женщине-прокурору с коротко
подстриженными, филированными волосами задать новому свидетелю вопрос:
– Вы участвовали в деятельности так называемого Рок-клуба? – Женщина-прокурор
старалась смотреть проницательно.
– Да, я принимал непосредственное участие в деятельности так называемого
Рок-клуба.
Женщина-прокурор посмотрела на судью. Судья молчала. Более вопросов не
последовало, и мне разрешили остаться в зале. В тесном вольерчике на скамейке
сидел Арсентьев. Ему, похоже, было скучно, он смотрел в зал и лишь иногда
шевелил губами, повторяя, видимо, про себя покаянное слово.
Постепенно все свидетели перекочевали из коридора в зал, и никому судья не задал
вопросов. Мы были, я понял, свидетелями обвинения.
Белокурая девка Арсентьева сидела в первом ряду и живо реагировала на действия
участников суда.
Адвокат поймал прокурора на нарушении презумпции невиновности Арсентьева, а по
поводу Клуба и денег доказательств не оказалось: не было, одним словом, состава
преступления. Суду прокурор смог предъявить лишь два подделанных Арсентьевым
бюллетеня, и за это Арсентьев после покаянного слова получил год исправительных
работ на стройках страны, а Белокурая, проходившая также по делу о бюллетенях,
получила год условно.
Билеты на "сейшены" не продавали, а то, что я и такие, как я, собирали
трешницы и сдавали их в липовый Клуб, так то – частные пожертвования, которые не
запрещены, и разошлись эти "пожертвования" на организацию
"сейшенов" и на угощение славянских гостей.
Мы после прикидывали, сколько могло уйти на орграсходы – большая часть
пожертвованных трешниц должна была остаться. Получалось, славянские группы
продули почти годовой доход всех ленинградских рок-групп. Я славянских гостей,
конечно, трезвыми не видел, но все-таки трудно поверить в подобную
раблезиаду.
Болтунов, я уже говорил, хватало, и задним числом выяснилась странная
удачливость концертных афер. Основной прием Арсентьева: он звонил в какой-либо
из райкомов комсомола, рекомендовался работником Ленфильма и просил содействия в
предоставлении зала для съемок картины о современной молодежи. Даже давал на
случай телефон. Где-нибудь на Петроградской стороне в частной квартире с
телефоном с похожим на ленфильмовский номером сидел человек и ждал звонка. Но
никто ни разу не проверил. Райком подыскивал школу, платилась аренда,
привозились киношные софиты, которые имитировали съемку, и "сейшен"
удавался на славу.
Не знаю, уж на что рассчитывал Арсентьев – такое бесконечно продолжаться не
могло, ведь в деле оказались задействованы сотни, если не тысячи людей.
Дурной пример, впрочем, заразителен, и то, что Арсентьев проводил под прикрытием
значка и конспирации, арсентьевисты (Петрарка – петраркисты) стали делать чуть
ли не среди бела дня. Правда, в этом пока не было злого коммерческого умысла,
лишь голый энтузиазм. Ленинградский рок, увидевший новый путь, уводящий от
вузовских танцулек, пошел с властью, как говорят футболисты, в кость, не надеясь
более на легальность и не желая ее.
Вот один из типичных менеджеров постарсентьевской поры: Вова Пенос, низенький,
остроносенький, шепелявенький зануда и добрый малый. Толи поляк, то ли польского
происхождения. Знаток польского языка и польских нравов. В чем лично я сумел
вполне убедиться. На его доброй совести два мероприятия.
Как-то утром звонок:
– Пливет. Польская лок-глуппа ТЛУБАДУЛЫ сегодня плиедет в "Муху" с
аппалатом. Они очень хотят познакомиться с САНКТ-ПЕТЕЛБУЛГОМ. Холошо?
Хорошо-то хорошо. Но в "Мухе" уже кто-то пустил слух, и
"Муха" не училась с утра, а полным составом во главе с ректором,
деканами и их семействами, которым уступили первые престижные ряды, сидела в
актовом зале, ожидая исторической встречи ТРУБАДУРОВ и САНКТ-ПЕТЕРБУРГА.
Вова Пенос владел, как показали события, польским языком в пределах... не более,
чем в пределах своей фантазии, и за час до исторической встречи выяснилось, что
никакой аппаратуры знаменитые тогда поляки не привезут, и мы с Летающим Суставом
рванули на Моховую улицу, где тогда опять делили со студентом ЛГИТМИКа Боярским
репетиционный зальчик. Мишка сгоряча сковырнул замок и с кладовки Боярского,
откуда мы позаимствовали в предчувствии международного скандала усилитель и
провода.
Все равно аппаратуры не хватило. ТРУБАДУРЫ шли на вечеринку в узком кругу с
российскими музыкантами, а оказались перед страждущим эстетических удовольствий
залом и сгоряча исполнили полусоставом (пришли ТРУБАДУРЫ не в комплекте)
бессмысленный блюз на рояле под барабаны и бас. Декан и ректоры с семействами
также ждали эстетических удовольствий, и хотя блюз прозвучал вполне сносно, но
ради единственного блюза не стоило срывать учебный процесс. Пришлось и с
Боярским после разбираться – пропал один из его проводов.
На совести Вовы Пеноса и особо выдающаяся встреча с Марылей Родович и приехавшей
с ней на гастроли группой ТЕСТ. Этот добрый малый арендовал на ночь плавучий
разухабистый ресторан "Корюшка". Но САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, Марылю и ТЕСТ по
ресторанным правилам следовало закусывать. Сто ресторанных посадочных мест по
семь рублей. Деньги собрали, передали в "Корюшку", и там на семьсот
рублей обещали нарубить салатов и наквасить капусты.
Гости начали съезжаться к одиннадцати, и приехало нечесаных любителей изящных
искусств под салат и капусту человек пятьсот, которые, отодвинув столы,
повалились на пол. Полякам обустроили кабинет, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ грохнул
ритм-энд-блюзовой увертюрой, и веселье завертелось. Марыля Родович, звезда
все-таки европейского класса, посматривала на валявшихся рок-н-роллыциков и
кайфовалыциков с неподдельным интересом, не предполагая, должно быть, увидеть
подобное на чопорных невских берегах.
ТЕСТУ тоже захотелось покрасоваться перед любителями изящных рок-н-ролльных
искусств, и они после увертюры ПЕТЕРБУРГА вдарили по джаз-року. Выдающаяся
встреча проходила на втором этаже "Корюшки", и сцена находилась возле
лестницы. В начале первого, когда ТЕСТ уже вовсю шуровал в упругих дебрях
джаз-рока, а любители изящного, словно древнеримский легион опившихся наемников,
кровожадно кричали в наиболее упругих тактах хромого пятичетвертного ритма, в
начале первого по лестнице поднялось с десяток крепеньких ребят, довольно
одинаково одетых, только один зачем-то нахлобучил мотоциклетный шлем,
предложивших посредством мегафона, чтобы ТЕСТ, Марыля, ПЕТЕРБУРГ и валявшиеся на
полу легионеры, чтобы быстро-быстренько, десять минут на все дела,
иначе...
Иначе говоря, "Корюшка" трудилась по закону до курантов, и в
"Корюшке", видимо, оценили внешность и шепелявость Вовы Пеноса, а
оценив, решили, что почему бы не взять те семьсот рублей, которые он с таким
рвением навязывал.
Гости приехали к одиннадцати, в двенадцать "Корюшка" закрывалась, и ее
умные работники вызвали наряд, дабы укротить разошедшихся клиентов.
– Ресторан закончил работу. Па-прашу!
У барабанщика ТЕСТА, что никак не мог съехать с хромого пятичетвертного размера,
конфисковали барабанные палочки.
Поляки ничего не поняли, поняли только, что надо быстро-быстренько, и
ушли.
|