Куда только не заносило САНКТ-ПЕТЕРБУРГ с осени семьдесят первого по весну
семьдесят второго. Неведомым вывихом судьбы мы оказались в клубе Сталепрокатного
завода, куда нас сосватал толстозадый черноокий негодяй Маркович – еще один из
постарсентьевской плеяды. В предновогоднее утро пришлось САНКТ-ПЕТЕРБУРГУ
выступать ранехонько в жилищно-эксплуатационной конторе. Клуб Сталепрокатного
завода осуществлял, кажется, шефство над жилконторой, и мы там музицировали при
гробовом молчании и под ненавидящими взглядами двух десятков окрестных дворников
и непроспавшихся сантехников.
Из клуба Сталепрокатного завода САНКТ-ПЕТЕРБУРГ довольно быстро выперли, а
Маркович стырил у нас остродефицитный динамик 2-А-11 и чуть не стырил пару еще
более дефицитных динамиков 2-А-32. Пришлось ловить черноокого и угрожать
убийством.
Нищенствуя и мыкаясь по случайным зальчикам и концертам, мы сдружились с такими
же горемыками из группы СЛАВЯНЕ Юрой Беловым, Сашей Тараненко, Женей Останиным и
Колей Корзининым. Сплотило же нас в группу музыкальных злоумышленников
совместное концертирование на вечере в Университете, с которого пришлось убегать
в пожарном порядке. СЛАВЯНЕ были ребята славные и веселые, а с такими
горемычничать в самый раз.
Наступали новые времена. Короток все же был до поры век кайфовальщика и
рок-н-роллщика – с первого по пятый курс. Диплом для большинства становился
перевалом, преодолеть который представлялось возможным, лишь отбросив все
лишнее, а среди лишнего оказывался рок. За перевалом начиналась цветущая долина
зрелости, отцовства (или материнства) и подготовка к штурму иных, более сложных
служебных вершин.
Наступали новые времена. Рок уже размывал вузовские дамбы, уже появились
отчаянные, лепившие из рока жизнь, делавшие его формой жизни, роком-судьбой,
шедшие на заведомое люмпенство, ставившие на случайную карту жизни, не зная еще,
какая масть козыряет в этой игре. Кое-кто уже докайфовался до алкоголизма,
появились свои дурики, шизики, крезушники с тараканами в извилинах. Многие,
правда, играли в дуриков и шизиков – ух, это веселая игра! кое-кто уже поигрывал
с транквилизаторами, торчал на анаше. Нет-нет, да и звякал среди кайфовальщиков
шприц. Нет-нет, да и пропадали в аптеках таблетки от кашля. Но это все было так
– легкие тучки на горизонте...
* * *
С одной стороны рыжих Лемеховых караулил диплом, с другой стороны – портвейн. И
уже маячила перед Серегой фантастическая женитьба на молодухе-изменнице, а мое
диктаторство, сглаженное нечаянной славой, дремало до поры.
В разумных пределах трудности сплачивают сообщество, а в неразумных
разрушают.
Как-то Лемеховы взбрыкнули, и я послал их. Они были славные парни, мягкие, очень
талантливые и гордые той гордостью, которой может обладать лишь тонкий, глубоко
чувствующий, ранимый человек. Такая мягкость вдруг оборачивается гранитным
упорством. Лемеховы не покаялись, и САНКТ-ПЕТЕРБУРГ потерял полсостава, основу
"драйва", единоутробную ритмическую группу.
Но и СЛАВЯНЕ не уцелели, проходя через тернии. Саша Тараненко, главный
электронщик СЛАВЯН, хотел еще и творческой свободы, тайно лелея амбиции. Он
уговорил славных и гордых Лемеховых работать с ним, а я, плюс Мишка, плюс Белов,
Останин и Корзинин стали притираться друг к другу, пробовать, репетировать,
думали, как сложить новую программу, чтобы новый ПЕТЕРБУРГ не уступал прежнему.
Я еще надеялся на диктаторство и в итоге был провозглашен Первым консулом, что
справедливо, поскольку собрались-то под вывеской САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, моего детища,
но Юра Белов был пианистом почти профессиональным, а Николай Корзинин был
барабанщиком если и не явно ярче Лемехова, то уж профессиональней стократ, с
опытом игры на трубе и хоровой практикой в пионерские времена. Белов и Корзинин
сами сочиняли музыку, и хорошо сочиняли, просто им не хватало сумасшедшей
ярости, присущей ПЕТЕРБУРГУ, и концертной удачи.
Очередные авантюристы устраивали очередные авантюры. Теперь без всяких профкомов
платили до сотни за отделение, а иногда и вообще не платили, если авантюру
прикрывали власти, а иногда не платили авантюристы просто по своей
авантюристической прихоти.
Новым составом мы выступили на правом берегу Невы в неведомом мне зале с
балконом, с которого свалился во время концерта в партер кайфовальщик.
Кайфовальщик не пострадал, а мы убедились, что САНКТ-ПЕТЕРБУРГ приняли и в новом
составе, и очень приняли простенькую лирическую композицию "Я видел
это". Она даже стала на время гимном гонимых рок-н-ролльщиков, и Коля Васин
всякий раз поднимался в партере со слезами, текущими по заросшей щетиной щеке, и
подпевал вместе с залом:
– Я видел э-это! Я видел э-это!
Если трезвой литературоведческой мыслью попытаться оценить исполняемые
ПЕТЕРБУРГОМ строки, то получится ерунда, наивность и глупость инфанта (а именно
так и оценивают почти всегда тексты рок-групп).
– Я, – там пелось, – видел, как восходит солнце... Я видел, как заходит
солнце... – и еще: – Как засыпает все вокруг... – и еще пару слов насчет
молчания, а последняя строчка: – Как заколдован этот круг, – и припев: – Я видел
э-это!
И вот я думаю сейчас и не могу додуматься. Наверное, здесь оказалась
закодированной трагедия юности, почувствовавшей, как время вколачивает ее в
структуру жизни, в ее жестокую пирамиду. Наверное, семиотический смысл этих слов
обнимал главное, иначе ведь успех не приходит.
На моей совести много хорошего, а много и нехорошего. И одно из нехорошего – это
выступление в школе № 531 на проспекте Металлистов. Школа как школа, но ведь я
там учился и был юношей уважаемым, спортивной знаменитостью и председателем
Ученического научного общества. На счету нашего общества не значилось ровным
счетом ничего, но добрым учителям я должен был запомниться юношей опрятным и
доброжелательным.
Бывший мой соученик, издали причастный к року, парень сметливый и жадный,
знавший о разгуле подпольной музкоммерции, подъехал к директору школы,
полноватой пожилой женщине, наврал ей, что смог, воспользовавшись ее добрыми
чувствами, и договорился в выходной использовать актовый зал. Мы провели в школе
№ 531 рок-н-ролльный утренник, получилось нечто вроде "Утренней
почты". В ранний час кайфовальщики вели себя смирно, и мы смирно поиграли
им ватт на двести. Несколько композиций Юра Белов исполнил без моего участия, а
в некоторых композициях САНКТ-ПЕТЕРБУРГА не участвовал Мишка. Он печально
околачивался по сцене с бубном, понимая, кажется, что жестокий закон эволюции
перевел его или почти перевел в должность бубниста.
С кайфовальщиков мой соученик собрал по два рубля и потирал, думаю, от жадности
руки. А может, и ноги.
Все было нормально.
Но вот посредине среднесумасшедшего по накалу ритм-блюза я заметил, что дверь в
актовом зале отворилась и в дверях остановилась пожилая полноватая седая
женщина. Это была директор. Она жила неподалеку от школы и решила заглянуть и
побеседовать с бывшими учениками.
Повторю, в зале было все нормально. Но нормально для меня, и я был нормален для
себя, но не для нашего бедного директора. Она постояла с минуту в дверях,
дождалась окончания среднесумасшедшего ритм-блюза, сделала шаг назад и аккуратно
прикрыла дверь.
До сих пор мне стыдно. Я бунтовал – и это мое дело, но не стоило приходить с
этим в родные пенаты и ломать иллюзию, которую питает каждый учитель насчет
своих учеников.
* * *
Где-то в начале 1972 года у меня вдруг зажило колено. Я еще не сомневался в
олимпийских победах, ревностно следя за прессой и затем, как прогрессируют
бывшие сверстники и конкуренты. Я лечил колено всеми известными способами, но
оно не проходило почти два года, иногда в самые неожиданные минуты выскакивали
мениски, которые я научился забивать обратно кулаком. Иначе нога не сгибалась.
Случалось, мениски выскакивали и на сцене, приходилось забивать их обратно между
припевами и куплетами. Скакать по сцене я все-таки мог, а вот тренироваться –
нет.
Я плюнул и перестал лечиться, и колено вдруг зажило.
Я явился на стадион, на меня посмотрели горестно, а тренер, великий
человек,сказал:
– Давай попробуем.
Меня называли хиппи, а я им не был и вовсе не отказывался от спортивного
поприща, и говорил, будто спорт – это тоже рок-н-ролл.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ же не выходил из штопора славы, но мешал дух недоговоренности.
Мишка маялся с бубном, а Юра Белов тащил все новые и новые песенки. К тому же
распалась довольно занятная группа ШЕСТОЕ ЧУВСТВО, и вокруг ПЕТЕРБУРГА слонялись
безработные бас-гитарист Витя Ковалев и барабанщик Никита Лызлов, не
претендовавший в тот момент именно на барабаны, поскольку Николаю Корзинину он
был не ровня, а претендовавший просто на искрометное дело, которому он мог
предложить свою предприимчивость, ум, веселый нрав и некоторую толику аппаратуры
ШЕСТОГО ЧУВСТВА, совладельцем каковой и являлся вместе с Витей
Ковалевым.
Что-то предстояло сделать.
В апреле семьдесят второго я уехал в Сухуми на спортивные сборы, а вернувшись в
Ленинград, заболел инфекционным гепатитом – желтухой и чуть не сдох в Боткинских
"бараках" от ее сложной асцитной формы. То есть началась водянка.
Кто-то из врачей все же догадался назначить мне специальные таблетки, после
которых я выписал за сутки ведро и побелел обратно.
В первые дни, мучаясь от боли, я читал бодрые записочки, присылаемые
друзьями-товарищами по року. Валера Черкасов (о нем впереди), помню, прислал
открытку с текстом приблизительно такого содержания: "Говорят, ты совсем
желтый. И говорят, ты вот-вот сдохнешь. Нет, ты, пожалуйста, не сдыхай. Ты ведь,
желтый-желтый, обещал поменять мне мой ДЖЕФФЕРСОН АЭРПЛАЙН на твой
"Сатаник". Так что давай сперва поменяемся, а после подохнешь. С
японским приветом. Жора!"
Опять наступило лето, и началось оно яро – дикой жарой, безветрием, лесными
пожарами. В СССР приехал Никсон, а клубника поспела аж к началу июня. Назревала
разрядка.
Женя Останин приносил в больницу книги по технике рисования, в котором я
упражнялся, лежа под капельницей, а когда я, прописавшийся и побелевший обратно,
смог выходить на улицу, то выходил, и мы с Женей гуляли по территории больницы,
подглядывая в полуподвальчик прозекторской, где прозекторы потрошили недавних
гепатитчиков. За деревянным забором, отделенные от аристократов-гепатитчиков,
весело жили в деревянных домиках дизентерийщики. Аристократы относились к ним с
презрением и называли нехорошим словом.
Женя Останин учился на художника, и говорили мы с ним о сюрреализме.
Ботва на моей яйцевидной башке достигла рекордной длины, главврач стал требовать
невозможного, а Коля Корзинин с Витей Ковалевым пришли заключать соглашение.
Билирубин и трансаминаза еще шалили над нормой, а Никсон уже подписал
исторические документы. Мы-то не подписывали ничего, но устно решили – отныне
"САНКТ, его величество, ПЕТЕРБУРГ" есть: Коля Корзинин – барабаны,
Витя Ковалев – бас, Никита Лызлов – просто хороший человек и чуток рояля, и плюс
мой билирубин и трансаминаза. Остальное же побоку. Дело есть дело. Дело-то есть
дело, но молодость все же еще и жестока.
Родители, напуганные сыновьей водянкой, взяли меня опять, белого и похудевшего,
из больницы на поруки и стали кормить диетическими кашами, от которых я бежал в
компании с Колей Зарубиным, будущим барабанщиком группы Валеры Черкасова ЗА. Но
это он позже стал "За" что-то, а тогда мы просто прихватили бонги,
дудочку, немного денег и уехали в Ригу, где из себя изображали неизвестно кого с
этими бонгами и дудочкой, а из Риги решили махнуть в Таллин автостопом, модным,
по слухам, хитч-хайком – сжал кулак, большой палец вверх, и тебя якобы везут
добрые водилы, которым скучно в дороге.
Послушав случайную девчонку, последней электричкой доезжаем зачем-то до
Саулкрасты, курортного поселка, последней станции, и попадаем под дождик. Ругая
девчонку, бредем в мокрой ночи по мокрому саду, и в саду том натыкаемся на
дощатую эстраду с крышей, и ложимся спать, мокрые, на доски под крышу, где вдруг
сладко засыпаем, а когда просыпаемся, то видим вокруг утро накануне первого
солнца, в котором поют птицы, в котором сухо опять, в котором хочется дышать и
жить. А в сотне метров оказывается море. И на диком пляже в лучах свершившегося
солнца Коля Зарубин легонько пробегает пальцами по бонгам, кожа на бонгах
откликается приятным невесомым звуком, а я, как дурак, свищу на дудочке то, что
не умею, и так хорошо, как никогда. И думаем мы, что так все и надо.
Тогда летом рок-н-ролльщики отдыхали, словно хоккеисты перед сезоном, но лето
кончилось. Похудевший от инфекционного вируса до комплекции стандартного
кайфовальщика, я довольно быстро наел спортивные килограммы и более на дудочке
не свирещал.
Еще недавно впереди ожидала вся жизнь. Теперь за спиной уже дымились первые
руины.
К семьдесят второму году ленинградские рок-н-ролльщики и кайфовальщики освоили
хард-роковые вершины ЛЕД ЦЕППЕЛИН и ДИП ПЕРПЛ. Тогда эти снеговые-штормовые
покорялись упрямыми и немногими, ждавшими от рока уж вовсе неистового кайфа –
это теперь там проложены комфортабельные шоссейки, по которым на туравтобусах
ЗЕМЛЯНЕ катают чубатых пэтэушников.
Партизанский имидж САНКТ-ПЕТЕРБУРГА времен Лемеховых с их полуимпровизационным
сатанинским началом и ритм-блюзовым плюс хард-роковым "драйвом", со
светлыми проблесками слюнявой лирики уступил место жесткой конструкции
продуманных аранжировок и коллективному договору сценической дисциплины. Если
Лемеховы были мягки, даже застенчивы, что и подталкивало их порой к стакану, то
Коля Корзинин оказался равно как талантлив, так и непредсказуем. Что меня
поразило – однажды, еще в СЛАВЯНАХ, на одном из "сейшенов" Арсентьева
он в паузе между композициями заявил в микрофон из-за барабанов:
– Сейчас я спою для друзей и для жены. Остальные могут валить из зала. Его, в
общем-то, освистали, но он только озлился, и только небрежнее, алогичнее, с
запаздыванием, заканчивал брейками такты. Так он и выработал манеру –
неповторимую, узнаваемую и очень экономную. Внутренне, мне теперь кажется, Коля
всегда не доверял залу, был даже враждебен ему, и если все-таки достиг
популярности, то лишь потому, что толпе кайфовальщиков ничего не оставалось, как
полюбить человека, плевавшего на них: плевать на зал – это высший кайф. Элис
Купер тоже плевал, но уже в прямом смысле – блевал и даже бросал в зал живого
удава.
|