Одной из типологических особенностей русской рок-поэзии принято считать ее принципиальную интертекстуальность: гипернасыщенность рок-текста цитатами - "памятью" о других текстах. В качестве цитируемых обычно используются: классические тексты русской художественной литературы и православной культуры; философские и художественные тексты других национальных культур, как правило восточных; рок-тексты других авторов и, наконец, собственные, более ранние рок-тексты.

Для поэзии Бориса Гребенщикова (БГ) характерно не только преобладание второго типа интертекстуальности, но и постоянное обращение к художественным текстам русских классиков. Его поэзия немыслима вне контекста русской литературы XIX в., мотивы и образы которой, переосмысленные и трансформированные, становятся неотъемлемой частью его художественного мира. Особое место в этой "авторской концепции бытия", несомненно, занимают Пушкин и Достоевский.

Однако прежде чем остановиться на логике, "уровнях" и основных принципах этого на первый взгляд достаточно неожиданного полилога, считаем необходимым оговориться: цель исследования заключается не в сравнении разноплановых художественных величин, а в попытке понять "механизм" взаимодействия современного художественного сознания (1) с классическим.

Пушкин "существует" в поэзии БГ на самых разных уровнях текста, и прежде всего как самостоятельный художественный образ ("персонаж") - носитель определенного мотива:

И когда по ошибке зашел в этот дом
Александр Сергеич с разорванным ртом,
То распяли его, перепутав с Христом,
И узнав об ошибке днем позже.

("Сталь" / "Акустика", 1981-1982) (2)

Образ Пушкина здесь как бы "раздваивается": С одной стороны, для лирического героя он становится воплощением истинной поэзии, а с другой - является материализацией традиционного для русского сознания ("этого дома") представления о мессианской роли искусства слова, формулы "поэт-пророк". Смерть Пушкина становится в таком случае знаком трагической ошибки, заключающейся в смешении, совмещении этих понятий. Разговорная форма имени может выражать мифологичность Пушкина для русского сознания. Эту особенность последнего удивительно точно определил еще М. Булгаков, сопроводивший реплику небезызвестного управдома: "А за квартиру Пушкин платить будет?" - великолепным комментарием: "Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно" (3).

Подобная персонификация в образе Пушкина определенного мотива характерна и для рок-поэзии (Пушкин как носитель мотива мудрости появляется, например, в известном тексте Ю. Шевчука "В последнюю осень"), и для русской поэзии XX в. в целом. Так, в "Пушкинских эпиграфах" Арсения Тарковского Пушкин становится воплощением мотива вечного и напрасного поиска человеком смысла своей жизни:

Я кричу, а он не слышит,
Жжет свечу до бела дня,
Будто мне в ответ он пишет:
"Что тревожишь ты меня?" (4).

Собственно пушкинское творчество осмысливается БГ в различных аспектах. Прежде всего, для его поэзии характерно использование художественного приема постмодернистов: воспроизведение классических образов в нехарактерном для них, как правило модернизированном контексте. Смысловая наполненность самого образа при этом сохраняется:

Незнакомка с Татьяной торгуют собой:
Благодаря за право на труд.

("Юрьев день" / "Пески Петербурга", 1993)

Героини Пушкина и Блока, традиционно несущие в себе идеальное женское начало, воплощающие собой Вечную Женственность, наделены откровенно сниженной характеристикой. Эта гротескность образа становится приметой современного национального сознания, в котором перемешиваются и рушатся некогда аксиоматичные положения, устои, понятия.

Использование известного пушкинского образа в поэзии БГ нередко оказывается важным и для опосредованного воспроизведения лирической эмоции, авторского отношения к миру через проекцию пушкинского героя на самого себя:

А друг мой Ленский у пивного ларька
Сокрушался, что литр так мал:

("Комната, лишенная зеркал" / "Ихтиология", 1984)

В данном случае более важным оказывается образ, не названный, но в подтексте стихотворения легко угадываемый: образ Онегина, спроецированный на образ лирического героя по логике антитезы к образу Ленского (мечтатель-романтик и человек, знающий жизнь). В результате авторское равнодушно-спокойное отношение к происходящему не названо, но очень точно воспроизведено.

Особую роль в поэтике рок-текста БГ играет отсылка к определенному пушкинскому стихотворению, оценка изображаемого явления через призму пушкинского текста. Так, в начальных строках стихотворения "Московская Октябрьская" (альбом "Кострома mon amour", 1994 г.) воспроизводится модель русского постсоветского мироощущения:

Вперед, вперед, плешивые стада,
Дети полка и внуки саркофага...

"Лозунговое" высказывание (ср. с известным: "Вперед - к победе коммунизма!") включает в себя обращения, реализующие "двухуровневое" самоощущение субъекта. С одной стороны, это "дети полка" - конкретная реалия русской жизни эпохи Второй мировой (Отечественной) войны, ставшая устойчивым элементом русского сознания, в том числе благодаря заглавию известной книги В. Катаева. Сюда же следует отнести и продолжение обращения - "внуки саркофага", представляющее собой вариацию известного советского мифа о "дедушке Ленине", но значимо измененную вариацию, обусловленную хронологически более поздней точкой зрения: вместо живого, доброго, всенародно любимого образа появляется мертвый, холодный и равнодушный "саркофаг".

Сведенные воедино, обе реалии воссоздают ощущение сиротства, вырванности из контекста человечества; ощущение поколения, не имеющего истока и потому - продолжения.

Предпосланное обозначенному, "первичное", обращение - "плешивые стада" - выводит рассмотренный образ на принципиально иной уровень осмысления, задавая оценку и одновременно - через обращение к литературному первоисточнику - раскрывая причину этой оценки. Речь в данном случае, помимо естественного библейского контекста, может идти о контаминации двух известных пушкинских образов: образа "народа-стада" из стихотворения "Свободы сеятель пустынный...":

К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь...

Определенное воздействие на БГ мог оказать и хрестоматийный образ Александра Павловича, запечатленный в Десятой главе романа "Евгений Онегин": "Плешивый щеголь, враг труда...". В последнем случае важен иронический принцип создания образа, поскольку именно ирония обусловливает "сниженную" его реализацию: речь идет о поколении, лишенном самостоятельной ценности, безропотно ведомом некими внешними силами. "Пассивность", объединяющая оба века, делает подобное ощущение повторяющимся, принципиальным и потому - безысходным.

Все пловцы давно уплыли,
Все певцы давно молчат.

("Боги" / "Притчи графа Диффузора", 1974)

Попытка творческого самоопределения лирического героя в данном тексте осуществляется через отношение к классической пушкинской модели, сформулированной в стихотворении "Арион", к которому и отсылает текст БГ ("А я - беспечной веры полн, - Пловцам я пел..."), т.е. абсолютной творческой независимости поэта, мужества всегда оставаться самим собой. Современность оценивается лирическим героем как принципиально иная ситуация, когда и слова, и дела оказываются в равной степени бессмысленными, и единственным выходом из нее мыслится лишь уход в некое принципиально иное жизненное измерение:

Ну а мы уходим в боги -
Так пускай звенит по нам,
Словно месса по убогим,
Колокольчик на штанах.

Совершенно особое место в творчестве БГ занимает стихотворение "Дубровский", в котором мифологизируется хрестоматийный пушкинский образ:

Когда в лихие года
Пахнет народной бедой,
Тогда в полуночный час,
Тихий, неброский,
Из лесу выходит старик -
А глядишь - он совсем молодой
Красавец Дубровский.

("Снежный лев", 1996)

Создается образ народного заступника, который отказывается от насилия ("он бросил свой меч и свой щит") и становится утешителем, постоянно напоминающим "в тяжелый для родины час" о "небесном граде Иерусалиме". Неудачное заступничество Дубровского за Машу Троекурову в собственно пушкинском тексте, проецируясь на текст БГ, превращает это утешение в бессмысленное, неосуществимое, воспроизводя тем самым одну из важнейших граней "вечной" русской модели бытия.

"Взаимоотношения" БГ и Достоевского осуществляются принципиально иначе. Одна из особенностей слова-образа в лирике БГ связана, на наш взгляд, с "мерцанием" его смыслов. Авторское словоупотребление как бы присоединяет к себе "смысловые пласты", закрепленные за данным словом в творчестве гениальных предшественников. Возможно, этот процесс является во многом свойством воспринимающего сознания, вольно или невольно осваивающего историю цивилизованного человечества.

Так или иначе но творчество Достоевского присутствует в поэзии БГ именно в смысловом подтексте многих его произведений, как одна из составляющих многозначного его образа:

Прыг, ласточка, прыг, прямо на двор;
Прыг, ласточка, прыг, в лапках топор.

("Ласточка" / "Русский альбом", 1992)

В приведенном примере достаточно сложно говорить о цитации. Речь идет именно о многосмысленности образа. Он может быть проинтерпретирован как неотвратимость судьбы, если иметь в виду архетипические мотивы. В свою очередь, оксюморонность сочетания образа ласточки, традиционно обладающего положительной семантикой, и орудия убийства позволяет рассмотреть его, в числе прочего, как своеобразную вариацию образа Раскольникова (человека, нарушившего главную заповедь Христа ("Не убий"), наиболее ярко в русской литературе эту оксюморонность воплотившего.

Я очень люблю мой родной народ,
Но моя синхронность равна нулю.
Я радуюсь жизни, как идиот,
Вы все идете на работу, а я просто стою.

("Альтернатива" / "Архив", 1991-1992)

В данном случае смысловая наполненность образа рождается не только в разговорно-бытовом или фольклорном семантических рядах. "Идиот" - человек, противостоящий устойчивому порядку вещей, общепринятым нормам жизни - эту смысловую грань образ БГ приобретает прежде всего благодаря герою одноименного романа Достоевского.

Единое сознание лирического героя поэзии БГ включает в себя, объединяет в себе, как бы несколько сознаний, несколько типов ощущения бытия: прежде всего, это "рок" - сознание; кроме того, - совершенно особый тип восточного сознания - Дзэн, предложенный китайской ветвью Буддизма; собственно русское национальное сознание; вероятно, целый ряд других. Внутри этого единого "лирического сознания" осуществляется постоянное движение от одного варианта к другому, а в более позднем творчестве предпринимается попытка их синтеза. Само это движение, равно как и стремление к объединению становятся приметой сложного, перегруженного сознания человека конца второго тысячелетия:

Стоя здесь, между Востоком и Западом,
Пытаясь понять, зачем я здесь;
Я сделаю так, как меня никто не учил,
Но я хочу петь, и я буду петь.

("Все, что мы есть")

В тех текстах и альбомах БГ, где предпринимается попытка воссоздания, собственной интерпретации национального сознания, следует отметить "типологические схождения" с художественной концепцией русского бытия пятикнижия Достоевского. Речь идет, прежде всего, о Христоцентричности национальной картины мира: Христос понимается как непременное и единственное условие не только спасения, но и самого существования человека. Такое восприятие Христа отличает и раннее, и более позднее творчество БГ:

Сын человеческий, где ты?
Скажи мне еще один раз,
Скажи мне прямо, кто мы теперь...

("Комната, лишенная зеркал")

или:

Девять тысяч церквей
Ждут Его, потому что Он должен спасти...

("Никита Рязанский" / "Русский альбом", 1992)

И наконец, последнее: образ Петербурга в раннем творчестве БГ создается при помощи двух метонимических деталей городского пейзажа - "чугун" и "гранит":

Гаснущие листья
Затоптаны в гранит...
А в небе черной тушью -
Чугун и всплеск ветвей

("Замок" / "С той стороны зеркального стекла", 1975-1976)

Этот художественный прием, равно как и оппозиция "человек" - "город", позволяет объединить традиции, восходящие к творчеству Пушкина и Достоевского, но это уже предмет специального исследования.


ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Несмотря на "размытость" границ понятия "рок", на отсутствие у рок-поэзии официального статуса направления современной поэзии, несомненным представляется положение: одна из составляющих любой рок-композиции (альбома) - текст - по аналогии с текстом драмы может являться объектом литературоведческого исследования.

(2) Гребенщиков Б. Песни. Тверь, 1997.

(3) Булгаков М. Романы. М., 1987. С.535.

(4) Тарковский А. Благословенный свет. СПб., 1993. С.320.